бы невзлюбила тебя. Я ведь знаешь какая? Если не полюблю кого, хоть ковром персидским у моих ног стелись!

Сказала и осеклась. Не перегнула ли? Он-то хоть и зверь, а людские эмоции, чай, тоже понимает. Не понравится ему что-нибудь, что делать? Бежать? А вдруг вдогонку кинется? Потихоньку отступать — не разозлит ли? Но сдвинулась с места, стала отходить. И только ступила пару шагов, как медведь поднялся грузно и вперевалку направился к ней. Баба Настя остановилась, зашептала быстро: «Боже, боже, помоги, Господи!» Но медведь не накинулся на нее, приблизился неторопливо, вытянул нос к ее ботинкам, понюхал их.

Баба Настя от страха глаза закрыла и продолжает лепетать: «Боже милостивый, Боже милостивый…»

Медведь обошел ее, внимательно осматривая и смачно обнюхивая со всех сторон.

Не зная, как себя успокоить, баба Настя запела. Поначалу тихо, потом громче, громче, чтобы и медведь услышал:

Баю бай-бай, медведь детка, — баю бай-бай. Косолапый да мохнатый бай-бай.

В молодости задорная и бойкая девка, любительница всяческих деревенских посиделок, она и теперь не уступала никому ни по голосу, ни по мелодичности. От различных приглашений на свадьбы или проводы у нее отбоя не было. Она всегда начинала, после нее подхватывали. Знала, казалось, несчетное количество известных песен, как народных, так и современных, шлягерных.

К сожалению, в небольшом Лехнаволоке, да и во всем Заозерье свадьбы стали столь редки, что баба Настя просто изнывала от скуки. Нет, она не была лежебокой, не грелась на завалинке в лучах ласкового солнца. Целый божий день крутилась по хозяйству и нянчила внуков, однако по-настоящему отходила душой только в песне или пляске. Вот этого-то ей и не хватало. И если в молодости не пропускала ни одной посиделки, ни одной спевочки, ни одного вечера танцев в клубе, то теперь лишь с болью в сердце вспоминала те сладкие вечерки, те незабываемые денечки, когда, как говорится, «и душа вразнос».

Она вся, казалось, была пронизана музыкой. Кормила телку — пела, копалась на грядках — пела, шла в магазин — мурлыкала про себя что-то, не замечая никого и ничего вокруг.

Прорывало ее часто под хмельком. Тут уж к ней не подходи — не остановишь. Зальется во весь свой чистый голос и через деревню пройдет аки пава, с песней, не постесняется. А чего ей, женщине, отжившей свое и не насытившейся жизнью, стесняться? Никому зла не делала, никого не обидела, а уж что песни любит громко петь, так не обессудьте: тихие песни поют на кладбищах. Она же поет для живых, для тех, кто еще не умер, да и для себя, в конце концов. И остановить ее невозможно, потому что музыка для нее не просто развлечение, а, можно сказать, внутреннее состояние души.

Но сегодня другой случай. Сегодня она поет, чтобы выжить.

Батя мед ушел искати, — баю бай-бай, Мама ягоды сбирати, бай-бай.

Медведь заслушался будто, поднял голову, посмотрел на ее рот.

Баба Настя открыла сначала один глаз, потом второй: не накинулся ли еще на нее косолапый? Вроде нет. Видно, помогает песня-то. Затянула посмелее:

Батя тащит соты-меды, бай-бай, Мама ягодок лукошко, бай-бай. Кто Оленюшке, кто медведюшке, — баю бай-бай В лесу колыбель повесил, бай-бай. Вышли воины удалые, баю бай-бай, Небаюканы, нелюлюканы, бай-бай…

Как закружилась потом, будто в танце, притоптывая, не помнит баба Настя. Как выбралась из чащи, как дорогу на трассу нашла… Не верила, что осталась жива, что медведь не разодрал ее, не помял. Помнит, как вновь и вновь начинала медвежью колыбельную, как пела нежно, с придыханием, чтобы умилостивить его. Как с ребенком с ним баюкала и все оглядывалась, уходя, оглядывалась: не тянется ли за нею, не гонится ли…

Не верилось, что потерял зверь интерес к ней, развернулся и не спеша побрел обратно в малинник, затерялся в густых зарослях. Жара ли была тому причиной или насыщенная утроба его, — неизвестно. Только когда опомнилась баба Настя, почувствовала, как отяжелели колени, осела и просидела, наверное, несчетное количество времени. И казалось — родилась заново.

А дома, едва переступила порог, сказала дочке:

— Налей, родная, водки. За рождение второе мое.

Татьяна изумилась:

— Что вы, мама?

— Даже не спрашивай, не спрашивай, дочка, — залпом влила в себя первые полста.

И смеялась и плакала, смеялась и плакала во хмелю, рассказывая про свое забавное приключение.

А потом к соседке, подруге своей давней бабе Кате пошла и у нее добавила. И уже всё казалось каким-то смешным и нелепым: как она на медведя наткнулась, как испугалась его и как песни ему пела то веселые, то колыбельные, будто пыталась околдовать.

А потом по улице шла и пела на всю округу:

Помню я еще молодушкой была, Наша армия в поход куда-то шла… —

веселя скучающую на автобусной остановке молодежь.

Это было целое представление. Настоящий концерт. Баба Настя вынырнула неожиданно, из темноты. Веселая, живая, осоловелая.

— Скучаем? — бросила сразу, посмотрев на тусклые бесцветные лица девчат. — Мне бы ваши годочки, милашки, разве я сидела бы сиднем? Где женихи, куда их попрятали?

— Ой, баба Настя, шли бы вы домой, — попыталась спровадить её Ирина. — Вас, наверное, дома уже ищут.

Ирина совсем не в настроении — вчера они с Николаем не встретились, хотя она и видела, как мужики возились с опалубкой, приблизиться не решалась, — слишком много было незнакомых.

Злилась и на Дашку. Та, как наседка, только и шныряла туда-сюда мимо шабашников, в наглую опаляя Николая бесстыжими зенками. А улыбалась кому, хихикала — Мишке Суворову? Потом