Калигула неподвижно стоял рядом с императором, а Тиберий обнимал его костлявой рукой за плечи, несмотря на то что был на полголовы ниже моего брата. Они о чем-то разговаривали – самым дружеским образом, как мне показалось издалека, как будто и не существовало между ними многолетней неприязни. Словно старик не обезумел от своего всевластия.

Кроме них двоих, на террасе никого не оказалось, и даже телохранителя Геликона я, как ни старалась, не отыскала поблизости, что само по себе было неслыханно.

Изо всех сил напрягала я слух, но они говорили тихо и стояли слишком далеко от меня. Слышны были только вечные пререкания чаек и приглушенный звук живущей своей жизнью виллы. Какое разочарование! Там обсуждают что-то важное двое влиятельных придворных, тут мой брат беседует с императором, а мне не удается подслушать ни тех ни других.

На мгновение в моем мозгу возникла заманчивая картина: Калигула наклоняется, хватает императора за голень и дергает ее на себя, отчего старик спиной перевалился через перила в пропасть. Тиберий сам не раз проделывал такое с подданными, ничем не заслужившими столь страшной участи. Образ был таким ярким, что я почти поверила, будто Калигула сделал это, и мне пришлось тряхнуть головой и зажмуриться на пару секунд. Когда я открыла глаза, то увидела, что оба родственника, старый и молодой, стоят там же, где и раньше, занятые беседой.

Ну почему он этого не сделал?

Ведь неплохое решение, с какой стороны ни взгляни. Самые влиятельные люди на острове считают Калигулу более достойным наследником, чем придурковатый Гемелл. И от Северной Галлии до самой южной крепости в Египте не найдется человека, который не желал бы Тиберию скорейшей смерти. Можно сказать, это было бы благодеянием…

Чем руководствовался Калигула, не знаю, но никаких действий он не предпринимал, а просто стоял и беседовал с императором.

Потом случилось нечто, вмиг погрузившее меня в пучину паники. Рука императора, лежащая на плечах моего брата, вдруг с силой надавила вперед, и Калигула стал заваливаться в сторону балюстрады и страшного, долгого, фатального падения в пропасть. Я чуть не вскрикнула, хотя обнаружить себя во время подглядывания за императором смертельно опасно. Каким-то чудом я проглотила рвущийся из груди крик. К моему неописуемому счастью, второй рукой Тиберий остановил падение Калигулы. Оказывается, под худобой императора скрывалась недюжинная сила. Брат выпрямился, и оба они захохотали над нездоровой шуткой. Когда Гай повернулся лицом в мою сторону, я увидела, что смех это вынужденный и его ничуть не веселит жестокий юмор императора.

От пережитого ужаса меня мутило. Как я жалела, что брат не скинул старика в море!

В последующие месяцы брат все чаще и чаще навещал императора. Поначалу я недоумевала, в чем причина: каждая лишняя минута в обществе старого безумца грозит смертельной опасностью, а визиты эти инициировал не Тиберий, а Калигула. Со временем я поняла, что происходит. Кто-либо другой на его месте предоставил бы Макрону и его друзьям воздействовать на императора, но Гай хотел собственноручно строить свое будущее.

По моему глубокому убеждению, любые планы Калигулы на трон возникли в тот период под влиянием тех, кто нас окружал. Он счастливо прожил бы всю оставшуюся жизнь как сын благородного Германика и не более того, но теперь осознал, что подобное будущее ему не суждено. Назвав Калигулу наследником, император лишил его всяких надежд на нормальную жизнь, если она вообще была возможна, учитывая историю нашей семьи. Брат не мог больше делать вид, будто наследование его не касается. И если не убедить императора в необходимости отдать предпочтение одному или другому преемнику, то Рим обречен на раскол в процессе борьбы Гемелла и Калигулы за трон.

Брат повел осторожную, тонкую игру по сближению с Тиберием. Гемелл, кажется, ничего не замечал. Полагаясь на крепость родственность уз, он считал свое положение неуязвимым и при виде Калигулы лишь презрительно ухмылялся. Тем временем мой брат при неизменной поддержке своего тестя Силана все увереннее ориентировался в опасных водах императорского двора. Он начал играть с Тиберием в стратегии и позволял императору выигрывать как можно чаще – с целью подтвердить свою слабость, но порой оставлял победу за собой, чтобы старик не догадался, что ему поддаются. Также у них появилась привычка обсуждать философию и политику. Иногда в такие моменты я оказывалась рядом с ними и слышала их диспуты. К моему удивлению, Тиберий, при всей его испорченности и паранойе, в вопросах логики, риторики и полемики сохранял завидную остроту ума.

– И ум, и душа являются неотъемлемой частью тела человека, – заявил как-то император после того, как они с Калигулой проводили взглядом очередного несчастного, сброшенного с террасы в море. – Будь иначе, то можно было бы ожидать, что ум или душа зацепятся за что-то и останутся здесь, когда тело покинет эту юдоль. Все части тела, физические и иные, составляют по природе единое целое. Их можно разделить только силой, что мы и наблюдали неоднократно.

Мой брат улыбнулся:

– Но ведь еще Лукреций отмечал: бывает, что рука болит, а нога у того же человека цела и здорова – это ли не доказательство того, что части тела раздельны?

Император довольно хохотнул:

– Ты умен, Гай, и хорошо начитан, но забыл о том, что боль в руке осознается не рукой. Тело переносит боль из одной части в другую. Как говорил Аристотель, «нет ничего в разуме, чего первоначально не было бы в чувствах». Если тело, душа и ум не единое целое, то почему мы плачем, когда нам отдавят палец на ноге?

Я не сомневалась, что у брата в запасе нашлось бы немало контраргументов, но он предпочел отдать победу Тиберию. Император, чрезвычайно довольный, похлопал Калигулу по плечу и приказал, чтобы принесли еще вина – смочить горло перед новой дискуссией.

С течением времени я полюбила слушать, как они спорят. Особенно мне нравилось, когда Гемелл, намереваясь уязвить моего брата, вмешивался в диалог, но своими непродуманными и наивными выпадами только подтверждал собственную глупость.

– Эпикур говорил, что никакое наслаждение само по себе не есть зло, – заметил как-то раз мой брат, попивая вино, – но средства достижения иных наслаждений доставляют куда больше хлопот, чем удовольствия.

– Однако, – с увлечением подхватил Тиберий и затряс указательным пальцем, – у Платона сказано, что только добродетельный человек может испытывать истинное счастье.

Калигула кивнул в знак того, что принимает возражение, и я с улыбкой подняла голову от свитка со скучными трудами. И тут, на свою беду, открыл рот Гемелл:

– Диоген из Тарса говорил, что наслаждение – это конец человеческой жизни.

Мой брат и император переглянулись, и старик состроил гримасу:

– Ты хотел сказать – Диоген из Эноанды, мой мальчик. И при этом совсем не понял его слов. Он считал, что наслаждение лежит в конце жизни того человека, который был достаточно добродетелен. И я бы сказал, что это еще один довод в мою пользу.