и никогда не стоила. А может, я расплачиваюсь за смерти мученические от рук деда? Так сказать, за грехи отцов… Так дед сам вроде долг закрыл.

Тут Саша вспомнил Евины призывы всё бросить и валить. Но даже мысль об этом была ему отвратительна настолько, что свело скулы, и он её спешно отогнал. Страх перемен не столько в образе жизни, сколько в образе мыслей прочно блокировал такую возможность.

Однако кое-что из сказанного Евой засело занозой в его сознании. Калашников или Сахаров. Оба сравнения были лестными. Но только на первый взгляд. Калашников – солдат. Это его предназначение. Миссия, так сказать. Защищать Родину. Солдат не размышляет. Выполняет приказы. Едет куда пошлют, делает что скажут. Хорошего солдата произведут в генералы. В той стране, в которой мы жили когда-то, стать генералом, добиться власти и почёта – вершина карьеры и самореализации. Страна продаёт за бесценок лицензию на автоматы всем, кто готов заплатить, да и слава труду. «Любите и почитайте историю нашей Родины» – писал Калашников, Александр его читал когда-то. Как раз эта «история нашей Родины» и стала комом в горле у Конькова. Он понял, что не хочет и не может быть таким, как Калашников.

Но и отказаться от всего ради идеи, как Сахаров, тоже не может. Не то чтобы он считал Сахарова чудаком, он даже чувствовал какое-то сродство с ним. Александр всегда думал, что деньги для него – не главное. Статус – да, надо быть честным с самим собой, важно, чтобы меня уважали. Но кто тот, чьё уважение мне нужно в первую очередь? Отец бы сказал, что это какие-то завиральные размышления и я забиваю голову дурью. Он мыслил оперативно, тактически. Времена были другие. Тогда у некоторых были сомнения в правильности действий власти, но не было сомнений в идее. А сейчас за какую идею мне сражаться? Деньги и возможность выбирать страну по карману полностью размыли патриотизм как факт. Пожалуй, единственное исключение – Израиль. Но только потому, что он для его граждан – островок безопасности, свободный от антисемитизма в океане ненависти. Не было бы этого давления антисемитизма извне – были бы евреи не бо́льшими патриотами, чем все остальные. Поймав себя на том, что думает об Израиле, Коньков удивился.

Потом мысль его потекла в более прозаическом направлении. Коллеги хорошо умеют считать и мимо кармана ничего не пронесут. Если договорятся с Соборными, а я этого не исключаю, то сдадут меня.

Между тем Александр зря так плохо думал о своей «крыше». «Коллеги» совершенно не собирались сдавать Конькова. Они отчаянно торговались с Соборными, пытаясь снова пригласить их в долю. Однако Соборные снова отморозились и говорили о несущественном.

– Может, он и талантливый, а только даже самому талантливому человеку непозволительно нарушать законы в России, а этих нарушений на «Вулкане» и вокруг совместного предприятия с Иорданией – вагон и маленькая тележка… А то пилил, понимаешь, с любовницей деньги государевы…

– Да какие там нарушения? – возражала «крыша». – Сотворили из мухи слона – только бы оболгать честного человека, который столько сделал для ВПК… При таком подходе надо полстраны пересажать.

– Следствие покажет, – настаивали Соборные. – К тому же, – понижали они голос, – нашим арабским друзьям может очень не понравиться информация о еврейских корнях нашего героя…

– Да какие там корни! – возражали Нордические. – Седьмая вода на киселе. Коньков – настоящий россиянин, патриот, его отец тоже работал в оборонке…

– Знаем, работал, – вставляли Соборные, – и дед его работал в ЧК. И что фамилию сменил – тоже знаем…

Между тем Пигоров томил Конькова, не вызывал на допрос, готовя финальный сокрушительный удар.

* * *

Тем временем Ева вместе со своим главредом пыталась достучаться до всех возможных изданий, связанных с ВПК. Где-то ей удавалось разместить статьи, клеймившие произвол и превозносившие достоинства её любимого. Главные редакторы и их хозяева, ещё не разобравшиеся в ситуации, были поражены происходящим не меньше самого Конькова. Они думали, что это рейдерский захват оборонного предприятия, и значит, лютый беспредел. Во многом так оно и было.

Ева делала, конечно, всё от неё зависящее, но понимала обречённость этой затеи. Было совершенно очевидно, что эти вопросы решались не общественным мнением и не письмами в защиту главного фигуранта дела, а совсем по-другому. Она разрывалась между жалостью к любимому, ощущением собственного бессилия и зашкаливающей яростью к системе.

Нам всем кажется, что мы свободные в своих решениях, автономные личности. Однако это не совсем так. Одни люди относятся к несправедливости и насилию индифферентно или прагматически, а другим сносит крышу. И те, кто не могут их вынести даже в ущерб собственным интересам, как назло, часто попадают в ситуации, когда им приходится неизбежно сталкиваться с этой несправедливостью и насилием в их самом неприглядном воплощении. Почему это так устроено? Мы притягиваем обстоятельства, которые нас когда-то ранили, дабы в очередной раз попытаться переиграть судьбу. И даже не обязательно, чтобы ранили нас. Могли ранить кого-то из нашей семьи. Их ненависть бурлит в наших сердцах. Пепел Клааса никак не развеивается…

Ева знала, конечно, как закончил свою жизнь её дед. Но не вспоминала. Тем не менее ненависть к системе передалась ей с молоком матери.

Трудно ненавидеть государство как конструкт в целом, хотя у многих получается. Но Еве, как и булгаковской Маргарите, было проще сконцентрироваться, выбрав конкретный объект для вымещения злобы. На место критика Латунского был назначен следователь Пигоров. И хотя он оставался всего лишь пешкой в чужой крупной игре, душная волна ненависти охватывала Еву каждый раз именно тогда, когда она думала об этом мелком поганом козле из прокуратуры. Саша при посещениях адвоката иногда успевал ей позвонить, и Ева знала, что он просто заперт в камере и никакие следственные действия с ним не производятся.

* * *

Ева купила себе новый, но почему-то очень тесный свитер. После первой же носки он порвался под мышкой по шву. Ева решила, что это не беда, взяла иголку, подобрала нитку в тон и стала зашивать. Рядом сидел её старый любимый мишка, тот самый, который спасся вместе с ней при пожаре, а теперь служил иногда подушечкой для булавок. Мысли её витали далеко и в основном около Саши. Потом они естественным образом перетекли на его дела и задели Сашиного оппонента.

Её чувство справедливости начало привычно бунтовать, гнев переполнил её всю, и, закончив со свитером, она непроизвольно с силой воткнула иголку в грудь ни в чём не повинного медведя. Раздался хруст, Ева пришла в себя, ей стало жалко свою игрушку.