Да, он начал получать заграничные гранты.

Пропадал в диких малярийных экспедициях где-то на экваторе, на Карибах. Возвращался до неприличия для русского человека загорелым, тряс линялыми русыми волосами, размахивал руками и пугал подвыпивших девиц гаитянской околесицей: умбанда, кимбанда, кандомбле. Или нечто созвучное.

Во время одного из таких безалаберных наездов в Москву возникла Варвара: круглые коленки, на которые она натягивала бирюзовое платье в желтый горох, толстая украинская коса и столь же безнадежно украинская буква «г» – короче, они поженились.

Цикл его статей «О бразильском ответвлении Вуду» опубликовала Американская психиатрическая ассоциация в своем еженедельнике. Почти сразу он получает приглашение читать курс в Сиракьюсском университете. Кстати, там же учительствовал его любимец Томас Сас.

Я не думаю, что это – случайность или совпадение, но одновременно его пригласили и из другого учреждения, уже не из штата Нью-Йорк, нет, гораздо ближе. От меня, с Котельнической, так вообще рукой подать – Лубянская площадь, один дробь три.

5

Я открыл дверь.

Любецкий, мрачно потеснив меня, прошагал напрямик в гостиную, оттуда донесся деликатно-мягкий «чпок» (французский коньяк, догадался я) и округлое бульканье.

Я так и стоял в дверях, пока гнутая соседская старушонка в абрикосового цвета кудряшках и ее мокроносая шоколадная такса не поздоровались со мной, причем такса не унималась и из-за двери.

– Они мне сделали предложение. – Любецкий рывком закинул голову, словно был сражен ударом в спину, и влил в себя еще коньяку.

Он сел, начал рассказывать, звучно отхлебывая из бутылки, лохматя выгоревшие волосы, скребя немилосердно щеки и до белизны оттягивая мочку правого уха. Постепенно стало ясно, что предложение, о котором шла речь, было из тех, от которых не принято отказываться. Точнее, просто невозможно.

– И представляешь, этот подонок-майор, рожа, кстати, вылитый Банионис! Помнишь, артист латышский…

– Литовский.

– Да какая, к черту, разница!.. – Глоток. – Ладно, не в этом дело… Говорит мне, сволочь: «Вы ведь патриот? Патриот!» И игриво так добавил: «Я надеюсь?» Вот тварь!

Еще глоток.

– А я ему: а где ж вы были, сукины дети, когда я по три дня не жрал?! Где ваша родина была? А сейчас, видите ли, моя научная деятельность за границей нецелесообразна. В интересах безопасности государства! Родины!

Любецкий вскочил и заходил взад и вперед по диагонали.

Солнце садилось, и, когда он головой влетал в дальнем углу в яркий сноп пыльного света, всклокоченная шевелюра его вспыхивала оранжевым, почти что электрическим сиянием.

Набегавшись, он снова сел в кресло. Ерзая и терзая кожу подлокотников ногтями, наконец рассказал про то, что о его исследованиях, экспедициях, научных трудах осведомлены не только за границей. Но и на Лубянке. Мало того, оказывается, у них где-то под Болшево есть свой центр с лабораториями, испытательной базой, гостиницей, спорт-клубом.

– Даже бассейн! Олимпийского класса! – причмокивая, Любецкий надувал щеки, видимо, изображая майора-баниониса.

И работают они практически над теми же проблемами, что и Любецкий.

– И ты согласился?

Любецкий сощурил глаз, поскреб белесую бровь, потом очень неспешно сложил миниатюрные пальцы в аккуратнейший кукиш, смачно чмокнул его в маковку и ткнул мне прямо в нос.

6

Он начал работать в Болшевском центре недели через две, нет, пожалуй, три. Называл его «Обезьянник», презрительно выпячивая нижнюю губу на букве «з». Тогда, кстати, я впервые и заметил тот отвратительный оловянный наплыв во взгляде Любецкого.

Конкретно чем он там занимался, сказать трудно. Из его сумбурных, как, впрочем, и всегда, рассказов (с непременным «это абсолютно секретная информация», – говорилась эта фраза вкрадчиво в лицо, почти касаясь моего носа и с косым зырканьем по углам) сделать какие-то внятные выводы было практически невозможно.

Он мог начать с огня кундалини, мимоходом отметить, где ошибаются даосы в определении праны как энергии ци, почему алхимики считают ее пятым элементом, а в оккультизме называют эфир. Потом перескочить к Фрейду и понятию эго, раздолбать Юнга, походя плюнуть в Уильяма Джеймса, нырнуть в дебри вуду, с их теорий нескольких душ в одном теле. Объяснить на пальцах все стадии околосмертных переживаний (это там, где туннель), в чем ошибался Кастанеда и его ведьмы, зачем шаману бубен и почему гаитянские колдуны сдирают кожу со своих жертв при ритуальных убийствах.

– Ты вот думаешь, человек – мясо да кости? Ну там, потроха всякие, да? – Любецкого уже не остановить – все! – сорвался, слетел с катушек, кричит, плюется, и руки дрожат. – О нет, дорогой мой! Нет! Все это покров, внешняя оболочка, а вовсе не сам человек. Душа – вот где человек! А это все (машет рукой) внешняя одежда. Как пальто! Пальто!

Тычет в сторону прихожей.

– Да не смейся, я ведь говорю «душа», это чтоб тебе, дураку, понятней было. Это ж не про поповскую душу, с крылышками, ангелочками ежеси на небеси! Я про энергию толкую. Квинтэссенцию человеческого духа!

Сказать по правде, я считаю все это совершеннейшей дичью. Может, слишком привык смотреть на себя со стороны, извините уж! Так что признать белизну зубов, отманикюренность ногтей, ухоженность каждой, едва заметной морщинки и складочки, холеность и блеск каждого лоснящегося волоска чем-то неважным, отстраненным от себя просто не могу. Да и не хочу. Безо всякого жеманства.

Прошло несколько лет; я был почти счастлив – удачливый красавец, почти что полубог, счастливец, в крахмальном воротничке и галстуке цвета гавайских закатов.

Любецкий же стал завлабом в своем «Обезьяннике», постепенно превратившись в законченного мизантропа. Взял манеру мрачно острить и пялиться оловянным прищуром. Кстати, именно по одной из таких шуток я понял, что они там проводят опыты вовсе даже не над обезьянами. «Материал» – так говорил Любецкий. Оказалось – это люди.

– Зэки, бомжи… Откуда я знаю, – он отмахивается, – главное, чтоб живые были. По крайней мере, – смеется, – до конца эксперимента.

7

Последний раз (слово «последний» приобретает здесь чуть другой оттенок, не правда ли?) мы с ним встретились в стекляшке на Чистопрудном, он позвонил, говорит: «Помнишь? Мы, прогуливая уроки, учились там пить пиво из теплых зеленых бутылок без этикетки. Страшная гадость!»

– Варька мне изменяет. – Первое, что он тогда сказал.

– Глупости! – пожалуй, слишком поспешно возразил я. Тут же принялся рассеянно ощупывать карманы, выворачивая на скатерть случайный мусор, ключи, бумажки.

– Плевать. Не в этом дело, – отрезал Любецкий. – Сперва – водки.

Чокнулись.

Резкой рукой опрокинул рюмку, не ставя на стол, наполнил опять до краев, с горкой. Бережно донес и выпил снова, поставил, нацедил из графина, помедлив, выпил и эту.