душевно так dans le vrai[64], что ей и не снилось. И уж конечно, с новой верой она, как с мечом, кидалась на семью, на свой класс и всю Англию. У меня она вызывала сочувствие. Но стоило к ней потеплеть, как она все портила какой-нибудь мрачной доктринерской ремаркой, в которой слышался упрек и мне как представителю сентиментальной богемы. В конце концов я потерял терпение и интерес к ней, сочтя лесбиянкой строгих правил, с которой мужчина и дружить-то не захочет.

Внешне она мало изменилась: все такая же невысокая, худощавая, рыжая; лицо бледное, скуластое и веснушчатое. В общем, не красавица; к тому же подбородок у нее слишком уж выдавался вперед.

– Привет, Дороти, – сказал я. – Помнишь меня?

Стоило ей обернуться, как я заметил сразу две вещи. Первое – Дороти испугалась, словно ожидала некой неприятной встречи. И второе – вспомнив меня, она испытала облегчение, даже искренне обрадовалась. Не ответить на такое я не мог и тоже почувствовал радость.

– А я вот только из Китая, – сообщил я, надеясь заинтересовать ее и начать бурную политическую дискуссию, однако Дороти всего лишь спросила:

– Хорошо съездил?

На миг я сильно разозлился: вот так взяла и махом обрубила беседу на корню! Напомнила, что я для нее особа легкомысленная, а мое странствие – беззаботный туризм. Тогда я тоном военкора продолжил:

– Европе невдомек, что там творится. А ведь китайцы для нас для всех пример: их объединенный фронт не дрогнет. Не то чтобы у них все гладко, просто они знают, что первыми должны побить японцев. У кого ни спроси, все говорят то же самое. Мы видели Чана[65] с супругой, Чжоу Эньлая[66] – вообще почти всех шишек и еще сотни простых граждан: школьных учителей, врачей, солдат на фронте, рикш…

(Не стоило говорить так с Дороти, если только я не пытался безуспешно произвести на нее впечатление. Подобные сказки предназначались для чернейшего позерства во время лекций: не зная китайского, я не поговорил ни с одним солдатом на передовой и ни с одним пролетарием без помощи крайне ненадежного переводчика, приставленного к нам с единственной целью – чтобы мы получили нужное впечатление. Рикши так и вовсе не стали бы тратить время ни на какие политические дискуссии. Им надо жестами предельно четко объяснять, куда тебя везти и что тебе там нужно.)

А Дороти меня и не слушала, вот ведь беда. Ей был интересен я, человек, но никак не мои рассказы. И еще ее что-то тревожило: только при мне она дважды обернулась через плечо.

– Ну а ты что же? – довольно сварливо спросил я. – Полагаю, была в Испании?

Дороти вновь сумела поразить меня: ее глаза не озарились благоговейным светом.

– А, да, я была там в 1936-м и еще раз в прошлом году. Правда, недолго. – Ее манера речи начинала меня интриговать. Лишившись прежней воинственности, Дороти стала привлекательнее. После небольшой паузы она, чуть ли не извиняясь, добавила: – Видишь ли, Кристофер, я больше не одна.

– То есть ты замужем?

Дороти раскраснелась и улыбнулась.

– Нет, пока еще нет. Но все, похоже, к тому идет.

– Поздравляю!

– Он пролетарий из Германии. Мы познакомились в Париже.

– Так он беженец?

– Ну… в некотором смысле. Только он не еврей.

– Коммунист?

– Нет. В партии не состоит, просто симпатизирует им… Кристофер, я влюбилась. Первый раз в жизни. Никогда прежде не встречала такого человека. Он откровенный, честный, и рядом с ним другие люди кажутся какими-то… ненастоящими.

– Чем он зарабатывает на жизнь? – поинтересовался я. Меня уже терзали смутные сомнения насчет этого честного пролетария. Задолго до знакомства с Дороти я сам пережил недолгий приступ поклонения рабочим, но благополучно исцелился.

– Вообще у него нет профессии, он ни на кого не обучался. Зато способен выполнять разную работу, практически любую. Еще он умен, и тебе, я уверена, придется это признать. Он вовсе не интеллектуал, нет, однако обладает чудесным даром понимания людей. Тебе его не обмануть.

– С чего бы мне обманывать его? – спросил я, обидевшись, но тут же понял, что она не говорит конкретно обо мне. Это была одна из тех бестактных ремарок, которыми бросаются, глубоко увязнув в грезах любовного увлечения.

– Он на пять лет моложе меня.

– Не так уж и много.

– Разве что выглядит моложе своего возраста, даже… О, Кристофер, ты не представляешь, как я рада нашей встрече! Мне очень нужна моральная поддержка. Я много месяцев боялась этой поездки!

– Почему?

– Из-за семьи. Из-за Англии. И… – Тут ее взгляд остановился на ком-то; надо сказать, что к тому времени вокруг нас уже образовалась толпа готовых сойти на берег пассажиров. На лице Дороти я прочел облегчение: – А вот и он! – пробормотала она.

Я обернулся и увидел… Вальдемара! Того самого Вальдемара! С тех пор, как мы расстались на острове Святого Григория, он ни капельки не изменился. Или же мне просто так казалось. Он тоже меня узнал и начал проталкиваться к нам через толпу.

– Кристоф! – кинулся мне на шею Вальдемар. От него пахло пивом; должно быть, он сидел в салоне, пока не закрыли бар. – Поверить не могу! Это правда ты? Вот сюрприз! Где же ты пропадал?

– В Китае.

– В Китае! – Вальдемар в голос расхохотался. – Узнаю нашего Кристофа, старого сумасшедшего лягуха-путешественника! Дружище, да ты сбрендил! Что ты забыл у этих китайцев? Они тебя собаку есть заставляли? Я где-то читал, что у них так принято.

– Нет, только птичьи гнезда.

– Птичьи гнезда? Ты слышала его, Дороти? Ну разве не безумец? Старый добрый наш Кристоф!

Надо ли говорить, с каким недоумением слушала нас Дороти!

– Мы с Вальдемаром общались в Берлине, – пояснил я ей.

– Почему ты зовешь его Вальдемаром?

– Я изменил имя, Кристоф, – поспешил сказать Вальдемар. – Уехав за границу, я стал Ойгеном. По политическим причинам, знаешь ли… – Он пристально посмотрел на меня, как бы призывая не болтать лишнего.

– А мне «Вальдемар» больше нравится, – обрадованно заметила Дороти. – Впредь буду звать его только так.

Вальдемар бросил на нее сердитый взгляд. Совсем-совсем короткий, но мне тут же стало ясно, что в Вальдемаре нечто переменилось. В тот момент он напомнил зверя, что с неохотой подчиняется дрессировщику: пойманный, но не сломленный. Это послушание, незавершенное укрощение сделало его черствее, потому что, наверное, впервые за всю его жизнь даровало возможность причинить боль другому человеку. Лицо Вальдемара несло печать уродства, которое в то же время делало его еще более сексуально привлекательным. Между Вальдемаром и Дороти ощущалась сильная эротическая связь, которую он, кстати, принимал как должное: она не льстила ему, как льстила интрижка с Марией Константинеску. Вот тут он возмужал. Дороти смотрела на него, угнетенного и несвободного, с тревогой и небольшим намеком на кротость, и мне подумалось, что женщины, сколько бы ни блефовали, ни плели двойных обманов, совершенно беззащитны;