– Нет! Все отрицает, мол, нет никаких тайн, а сам краснеет. Однажды я все выведаю!

– И что потом?

– Ах, потом!.. Боюсь, наш малыш Джеффри станет мне более не интересен.

– Как бессердечно, Мария.

– Так ведь чудовища бессердечны, mon vieux![63] Ты и сам знаешь, не будь лицемером! Чудовище чувствами не удержишь, его держит только любопытство. И пока ты подогреваешь это самое любопытство, чудовище – твое.

Джеффри и Мария уехали!

Они покинула остров сегодня ранним утром вместе с группой рыбаков, которые высадились на нашем берегу вчера и устроили очередное пьяное застолье. На этот раз в стельку упились все, кроме, конечно же, Марии. И я, кажется, сдался первым, потому-то раньше всех и проснулся – только-только начинало светать. Я лежал на земле у одной из хижин. В нескольких шагах от меня сопел Ганс. Вальдемар, как я обнаружил позднее, лежал нагишом там, где прежде стояла палатка Марии.

Поразило же и привело в чувство меня то, что палатку эту свернули и несли куда-то мимо меня двое рыбаков. Я осмотрелся. Амброз и Джеффри сидели за кухонным столом, положив головы на руки. Кто-то из рыбаков тоже все еще лежал на земле там, где и упал накануне, но этих будили товарищи или Мария – изящным пинком. Она возглавила эвакуацию, громким шепотом раздавая приказы, а в ее глазах сверкали восторг и озорство проказницы. Рыбаки сначала отнесли к лодке ее вещи, а потом вынесли из палатки Джеффри его пожитки – должно быть, Мария собрала их заранее. Наконец, когда багаж был погружен в лодку, Мария сделала помощникам знак прихватить и самого Джеффри. Его, как мешок, понесли к берегу: он, безвольно открыв рот и свесив руки, мел пальцами по земле.

По сути, думал я, это похищение, так что лучше не вмешиваться.

Повернулся на другой бок и снова уснул…

– Представляешь! – говорит Вальдемар. – Взяла и уехала, ни слова не сказала, никому! Вот же старая хитрая стерва! – Само собой, он чувствует себя униженным: вчера последние мгновения в сознании провел с Марией в ее кровати, которую потом из-под него в буквальном смысле выдернули. Не сомневаюсь, позови Мария Вальдемара с собой, он последовал бы за ней без колебаний. Просто не устоял бы перед таким приключением.

Ганс счастлив просто потому, что Джеффри исчез. Парни не могут найти себе места, они инстинктивно, не сознавая того, тоскуют по указкам Марии.

Если Амброз и радуется тому, что Мария уехала, то никак этого не показывает. Ему, должно быть, не хватает Джеффри, но и этого он не показывает. Когда же я обмолвился о том, как они внезапно скрылись, Амброз со свойственной ему любопытной, тихой непокорностью ответил:

– Всякий на этом острове волен приезжать и уезжать, когда ему вздумается.

Я бы и не удосужился написать об этом, но…

Ганс и Алеко жутко рассорились. До сих пор не знаю, из-за чего. Ганс крепко ударил грека, разбив ему губу в кровь. Алеко убежал в лес; парни пошли искать его, но он как сквозь землю провалился. Даже Амброз отправился на поиски, призывая Алеко вернуться. Тот не появился.

Ночью Ганс проснулся и увидел, что Алеко пробрался к нему в хижину, с ножом. Ганс сумел отбиться, набросил на Алеко одеяло и выхватил нож… Однако Алеко вновь убежал в лес.

Наутро Ганс поднялся к дому посмотреть на недавно построенные гостиную и веранду. Озираясь, он мельком заметил Алеко: тот сломя голову несся вниз по холму в сторону леса. Должно быть, до этого прятался где-то в доме. Размышлять Ганс не стал и с проворством бывалого вояки рухнул ничком на пол. В следующий миг раздался оглушительный взрыв. Если бы Ганс остался на ногах, его бы точно убило, а так, с опаленными бровями и закопченного, лишь швырнуло на стену. По всему острову разлетелись осколки камней. Висевший перед нашей палаткой фонарь разбило, а дом почти полностью сровняло с землей. Придется возводить его заново.

Ганс немедленно пошел к Амброзу и потребовал вызвать из Халкиса полицию: пусть ловят Алеко безотлагательно! Амброз ответил Гансу, мол, «не глупи». Тогда Ганс сказал, что выбора у него не осталось, и он вынужден покинуть остров: раз уж его жизнь под угрозой, а Амброз отказывает в защите. И он уехал тем же днем, прихватив с собой Вальдемара.

Вальдемар перед отъездом сильно расчувствовался, умолял меня поехать с ним и, когда я отказался, расплакался.

– Мы, арийцы, должны держаться вместе.

Уверен, он сказал это не задумываясь. Такова отвратительная сила пропаганды: всюду слышишь ядовитые речи нацистов и вот уже сам начинаешь их повторять. Однако просто так я этого Вальдемару спускать не хотел.

– Когда это ты успел записаться в гитлеровцы?

– Кристоф, больше так не говори, даже в шутку! Скажи мне это кто другой, я бы прибил его, но ты мой друг. Я знаю, что ты не всерьез. Мы же понимаем друг друга.

– Правда? – язвительно спросил я. Если честно, мне было обидно, что Вальдемар уезжает. Но еще больше меня раздражало лицемерие этой прощальной сцены. Я же знал, что покидает Вальдемар остров не из преданности Гансу. Просто ему здесь наскучило и не терпелось изведать радостей Афин. Он наверняка собирался поискать ту женщину с усами.

– А как же Амброз? – спросил я. – Разве ты не должен держаться его? Не забывай, он ведь тоже ариец.

– Амброз отуземился, – серьезно ответил Вальдемар. (Говоря на немецком, он на самом деле произнес «стал черномазым».) – Кристоф, тебе нельзя с ним оставаться. Этот остров не для тебя. Свинарник, да и только.

– Ну, возможно, и я решил отуземиться.

И вот эти двое уехали.

Не успела их лодка как следует отойти от берега, как из леса вышел Алеко. Нахально улыбаясь, как всегда беззаботный. Тео и Петро приветствовали его одобрительным визгом. Амброз вел себя так, будто Алеко никуда и не пропадал. Я тоже.

Все это произошло четыре дня назад. А может, пять или шесть… Я уже потерял счет времени. Пройти могли все полгода.

У меня из палатки пропали сигареты. Ни разу такого не случалось. Должно быть, парни решили, что хорошо меня знают.

Солнце. Остров. Граммофон. Море. В этом мире есть лишь одно прилагательное – жаркий, жаркий, жаркий.

Сегодня увидел, что представляет собой остров. Словами не описать.

Вот если бы можно было…

Что я тут делаю?

Голова моя, головушка.

Ночь, идеальный покой. Сидел на канистре бензина в свете луны. Смотрел на море. Амброз понимает.

Это был конец моего дневника. Все последние, короткие записи в нем сделаны крупным и неаккуратным почерком; ближе к концу строчек слова обрываются вниз, точно игральные карты сыплются друг на друга. Видимо, я писал их, когда был сильно пьян.

Я не знаю точно, что значат эти записи, и все же помню