Старец вышел из пещеры и присел на камень рядом с Карлом.

– Поговорим? – предложил Дэн-Ку, доставая трубку.

– О чем? – не глядя на него, спросил Карл.

– Ну, например, о том, зачем ты сюда пришел. О Шамбале.

– О Шамбале! – Карл вскочил. – О Шамбале! Вы действительно собираетесь говорить со мной о ней?!

– Ну да, а о чем же еще, – пожал плечами старец. – Я считаю, что ты это заслужил. И пока, – добавил он со значением, – я своего мнения о тебе не изменил…

Ты лучше сядь, – сказал старец, глядя снизу вверх на вытянувшегося в струну Карла, – это займет некоторое время.

В среду утром, когда Аделаида после тягостной, бессонной ночи явилась к заведующему отделением, тот сначала не узнал ее.

Вместо красивой, цветущей женщины со слегка припухшими, впрочем, от слез глазками и нежной бледностью на щеках к нему явилось растрепанное, непричесанное существо с запавшими, обведенными синюшной тенью глазами.

– Нет, сегодня не получится, – произнес заведующий, стараясь не смотреть на ее осунувшееся, обтянутое кожей, с торчащими скулами лицо, – сегодня у нас неоперационный день. Завтра, прямо с утра. Сегодня ничего не ешьте на ужин, а завтра – на завтрак.

Аделаида растянула бледные губы в усмешке (она и так ничего не ела уже сутки, мысль о еде была противна и вызывала спазм) и ушла.

Заведующий вздохнул с видимым облегчением – наконец-то он избавится от этой психованной особы! – и, вызвав дежурную медсестру с операционным листком на завтра, собственноручно вписал туда Аделаиду.

* * *

Протекла мутная, невнятная среда.

Аделаиду слегка мутило, скорее всего, от голода и волнения, но она снова отказалась от обеда (хотя был вполне съедобный гуляш с картошкой).

После обеда погода испортилась, подул северный ветер, из низких туч начал накрапывать дождь, а потом и вовсе полил как из ведра.

Из больничного парка смылись все больные, и даже врачи, выходившие на крыльцо покурить, делали это в куртках и плащах, накинутых на халаты, и гораздо быстрее, чем всегда.

Аделаиду же, смотревшую в парк через открытое окно (холода она не чувствовала, а на дождь ей было наплевать), вдруг неудержимо потянуло туда, в безлюдье, на потемневшую от влаги скамейку, над которой ветер рвал сиреневые кисти и листья, и, забавляясь, расшвыривал их по аллее.

…Сиреневая ветка больно хлестнула ее по лицу, но Аделаида прижала ее к щеке, словно руку старого доброго друга.

Ветер мгновенно облепил намокший халат. Аделаида съежилась на скамейке, обхватив себя руками. По лицу ее из-под плотно сжатых век, смешиваясь с дождем, текли слезы.

Ну, по крайней мере, в такую погоду сюда никто не придет, с мрачным удовлетворением подумала Аделаида. И Шаховской тоже не будет ее здесь искать.

Никто не остановит ее, никто не помешает сбежать сейчас в Сиреневую страну.

* * *

В Сиреневой стране тоже шел дождь, только гораздо сильнее.

Это был настоящий ливень.

Он низвергался с темного неба на почерневшую от влаги брусчатку, шипя и пузырясь, крутил в водоворотах сорванные листья и мелкие сиреневые соцветья. Он окружил Аделаиду сплошной водяной стеной, не давая ей приблизиться к дому.

Она даже не сразу смогла увидеть дом сквозь дождевую пелену, а когда увидела, то сердце ее горестно сжалось.

Готические окна, оплетенные диким виноградом, который сейчас бил и трепал дождь, не светились и были плотно закрыты. Закрытой оказалась и высокая узкая дверь над крыльцом из семи мраморных ступеней, на которые Аделаиде так и не довелось подняться.

Ей почему-то сразу стало понятно, что дверь не просто закрыта – заперта. Заперта именно для нее и из-за нее.

Где бы ни был и чем бы ни занимался сейчас хозяин дома, Аделаида была ему больше не нужна.

Она без сил опустилась на нижнюю ступень.

Что толку гадать? Другая женщина… или новая захватывающая идея… Поиск сокровищ, доказательство какой-нибудь умозрительной концепции или очередная схватка в вечной и неизменной борьбе добра со злом…

Мужчины вечно носятся с какими-то абстракциями, словно что-то в жизни может оказаться важнее собственного крова, семьи, любви и тепла…

Так было, и так будет всегда.

Женщинам остается только ждать, пока они наиграются в свои мужские игры и вернутся под родной кров. Женщинам остается надеяться, что когда-нибудь это все же произойдет.

Может, и у нее есть надежда?

А что у нее вообще есть, кроме надежды?

Дождевой поток, сбегавший по ступеням вниз, с холодным упорством омывал сидящую Аделаиду, не в силах столкнуть ее, но и не давая подняться.

Она, мокрая насквозь, дрожащая от холода, но не сломленная, все же сделала это.

Каждый шаг, каждая ступень давались ей с огромным трудом; несколько раз ветер пытался бросить ее на колени, и ей приходилось, чтобы не упасть, хвататься за высокие узорчатые перила. Тогда Аделаида прижималась к ним щекой и отдыхала, опустив голову, а дождь стекал по облепившим лицо длинным прядям.

Спустя дни, месяцы, а возможно, и годы она все-таки поднялась на верхнюю ступень.

Обеими руками крепко взялась за дверные ручки.

Медные, ярко начищенные львиные морды были ледяными на ощупь и наотрез отказывались поворачиваться.

Тогда Аделаида подняла руку и постучала.

Сначала тихо и неуверенно, потом сильнее и наконец забарабанила кулаками, задыхаясь, выкрикивая что-то жалкое, просящее, угрожающее – мол, если не откроет сейчас же, немедленно, то она, Аделаида, тут же и умрет.

Истечет слезами, растворится облаком у его порога…

* * *

Правую ее руку пронзила резкая боль.

Оказалось, что Аделаида снова на скамейке в больничном парке и в ладони торчит длинная, узкая, отщепившаяся от древней, давно не крашенной доски заноза.

И тут Аделаида сдалась.

Она вытащила занозу и поплелась в свой корпус.

Спросила у дежурной медсестры йоду. Та окинула оставляющую после себя на чистом полу мокрые следы Аделаиду негодующим взглядом, но йод все-таки выдала.

Очутившись в палате, Аделаида скинула мокрую одежду прямо на другую кровать, достала из пакета спортивный костюм, натянула его и залезла под одеяло, укрывшись с головой.

А за открытым окном, в окончательно сгустившейся тьме, гремела первая летняя гроза.

Ее тяжелые удары и лиловые вспышки, озарявшие сумрак больничной палаты, так отвечали настроению Аделаиды, что она даже несколько успокоилась.

Вот, не одна она страдает; природа тоже бьется и кричит, пытаясь достучаться до кого-то, самого главного. Природа тоже женщина, тоже рвется туда, куда ее не пускают, грозится все разнести на пути к своему счастью. И тут же опускается без сил в мягкие летние облака и плачет, как маленькая обиженная девчонка.