Никогда раньше Аделаида не испытывала ничего подобного. Она и не подозревала даже, что с ней может случиться такое: вдруг явится на сорок седьмом году ее жизни мужчина, красивый, обаятельный, добрый, сильный, и скажет ей: «Оставь все и иди со мной», – и она пойдет.

Она оставит мужа, дочь, свой дом, работу, привычки. И уедет к нему – в чужую, незнакомую страну, где говорят на другом языке, где живут совсем иначе.

Да какая разница – хоть на другую планету! Лишь бы быть рядом с ним…

Лишь бы он не оставил, не разлюбил…

* * *

Аделаида вытерла заплаканное лицо и без того мокрым, хоть выжимай, носовым платком.

Положим, и даже наверное, Карл обрадуется, узнав о ее беременности…

Но будет ли он любить ее по-прежнему, если она принесет ему хилого и слабого ребенка… или, страшно сказать, инвалида?

Ведь это же невозможно, немыслимо, просто не укладывается в голове: его ребенок – инвалид?! Или даже – слабоумный?!

Шаховской, и этот бровастый заведующий гинекологическим отделением, и, наверное, та рыжая стерва из частного медицинского центра считают, что очень даже возможно. А они ведь врачи, не станут же они просто так, без достаточных оснований, посылать ее на аборт?

Аделаида застонала и, испугавшись собственных громких звуков, прикусила уголок одеяла.

А с другой стороны… если бы ничего не было?

Если бы ничего не случилось в те три дня, которые, кстати сказать, по всем правилам считались практически безопасными в смысле зачатия?

Да она сейчас сидела бы у себя на работе, занималась бы текущими делами: экзамены, ремонт в спортзале, то-се… Думала бы о том, как в понедельник пойдет в ЗАГС разводиться с Борисом, – хватит уже проволочек, на этот раз она добьется своего!

А еще – еще Аделаида с радостью учила бы столь нелюбимый ею раньше немецкий язык.

А потом она, закончив все свои дела, со всеми попрощавшись и возвратив все долги (впрочем, долгов у нее не имелось, разве что моральные), улетела б в Швейцарию и там гуляла бы с Карлом по альпийским лугам, как и предсказывал искуситель Шаховской, ни о чем не заботясь и не тревожась, не зная и не подозревая даже, что и у любви бывает мрачная, темная сторона.

Аделаида села в кровати, прижав подушку к груди.

Дождавшись, пока высохнут слезы, она полезла в тумбочку и достала оттуда пакет с привезенными завхозом вещами. Так и есть: на самом дне пакета лежала заботливо обернутая в белую бумагу книжка.

Завхоз, как всегда, ничего не забыла.

Водя пальцем по строчкам немецкого алфавита и старательно шевеля губами, Аделаида гнала прочь все посторонние, не относящиеся к заданному самой себе уроку, мысли.

* * *

Во вторник вечером заведующего гинекологическим отделением на месте не было.

Зам. главного врача, Леонида Сергеевича Шаховского, – тоже, как услужливо сообщили Аделаиде, хотя про него она и не спрашивала.

Аделаида вернулась в свою палату и взялась за уборку. На этот раз она не только стерла пыль, но еще медленно и тщательно вымыла пол.

Ей необходимо было чем-то занять себя, а читать учебник немецкого она больше не могла – от непривычного напряжения разболелась голова и заслезились глаза.

Несмотря на эти занятия, вечер тянулся очень долго.

Аделаида даже поднялась на второй этаж, там, в холле, стоял черно-белый телевизор, и больные смотрели по нему бразильский сериал «Бедные тоже смеются».

Аделаида села в последнем ряду, честно стараясь следить за тем, что происходит на экране. Но у нее не очень-то получалось. Бурные бразильские страсти никак не могли отвлечь ее от собственных переживаний.

Когда же Анна-Мария на экране принялась жаловаться, что этот сволочь Рауль не хочет признавать себя отцом ее будущего ребенка, Аделаида окончательно поняла, что и здесь не найти ей покоя.

А ведь покой – это все, что ей сейчас нужно.

Не думать. Не чувствовать. Просто дожить до завтрашнего утра, когда ей сделают операцию.

Все снова станет так, как прежде, словно ничего не было, и она перестанет наконец мучиться неизвестностью.

И хорошо, на самом деле очень хорошо, что Карла сейчас нет рядом. Иначе он тоже бы переживал из-за всех этих «может быть» и «весьма вероятно».

Страдать – ему, после того, что он пережил, да мыслимое ли дело?!

Это хорошо, что его нет.

Хорошо, что он ни о чем так и не узнает.

Что это целиком ее решение и ее боль.

А потом – ах, как хочется верить! – все пройдет и забудется.

Аделаида уедет к нему, и ее переживания исчезнут, развеются, как туман.

И она еще сможет быть счастливой, честно и открыто глядя любимому в глаза.

* * *

Карл довольно хорошо умел определять время – по солнцу, по звездам, по внутренним ощущениям – и потому редко пользовался часами.

В данном случае ему это и не удалось бы, потому что часы остались в рюкзаке, а рюкзак был у Клауса.

Выйдя из пещеры и взглянув на солнце и тени на снегу, Карл решил, что сейчас половина десятого утра. Среда.

Определенно, среда.

Никак не четверг, и уж тем более не пятница.

Хотя его операционный шов выглядел так, будто прошла целая неделя. Чистая, безо всякого раздражения, кожа, мелкие, ровные, аккуратные стежки.

Умница Саддха, рассеянно подумал Карл, облачаясь в свою вычищенную, выстиранную и починенную одежду.

Вот только куда-то подевались письма от Деллы, до сего момента бережно хранимые в нагрудном кармане рубашки.

Ну и ладно, все равно он помнит их наизусть.

В пещере он был один. На столе стоял завтрак – ячий творог, политый медом.

Карл облизнул ложку – мед оказался настоящим, ароматным, тимьяновым, с характерным горьковатым привкусом.

Очередное доказательство того, что обитатели пещеры поддерживают регулярные отношения с нижележащим миром, что бы там ни утверждал Дэн-Ку.

Карл усмехнулся и принялся за творог.

Не успел он доесть, как вход в пещеру заслонила легкая тень. Он обернулся, но никого не увидел.

Карл неторопливо закончил завтрак.

Вышел из пещеры, сполоснул тарелку с ложкой оставшейся от умывания теплой водой.

Вернулся в пещеру.

Поставил чистую посуду на стол.

Не спеша прошелся вдоль полок, уставленных бесценным фарфором династии Мин, статуэтками Будды из нефрита и слоновой кости и ничего не стоящими безделушками из непальских сувенирных лавчонок. Достал из парчового футляра китайский рукописный свиток, украшенный красными шелковыми кистями, и, по-прежнему стоя спиной к входу, углубился в его изучение.