что будущее именно так и назовут. Я была ошеломлена, когда услышала, как двадцатипятилетняя Серена переименовывает будущее в то настоящее, которое будет потом. Это выражение, достойное поэта, заставляет подумать, что у будущего словно больше нет права называться своим именем. Что в наши дни его существование неопределенно до такой степени, что само слово теперь не произносят.

Мы не можем думать о будущем – и не потому, что распространился слух о его отсутствии и все пространство, предназначенное для мыслей о нем, заполнилось тревогой. Исчезая, будущее утратило и свое название. Это заставило меня вспомнить Луну в поэме Ариосто «Неистовый Роланд»[61]: возможно, будущее оказалось там, наверху, наряду с остальными вещами, потерянными людьми на планете Земля?

Когда позже я задумалась об этом, то поняла, что и при других обстоятельствах слышала, как молодые люди заводили речь о будущем издалека, не называя его прямо, прибегая к оборотам речи. Не иносказательность, а перифраз: будущее кажется недостижимым, и это слово становится непроизносимым. Мне кажется, что по отношению к будущему присутствует некая сдержанность, своего рода скромность. Его не ненавидят, – будущее, что не дает себя увидеть, неуловимо, постоянно истончается, потребляется теми, кто пришел первым и уже взял его себе. И после этого на протяжении долгого периода ресурс будущего исчерпан. По крайней мере, у меня нет впечатления, что к нему испытывают ненависть. Мне кажется, что и возмущения нет, – напротив, интуиция подсказывает, что с ним обращаются слишком осторожно, словно держат в руках что-то очень эфемерное, хрупкое: мыльный пузырь, паутину, пушинки одуванчика, крылья бабочки, галлюцинации девочки со спичками.

По этому поводу Джованни сказал мне: «Я настолько растерян, что не могу представить себе это завтра. В нем нет ни подходящего для меня места, ни жизненных обстоятельств, в которых я себя вижу. Мне не удается представить будущее, потому что я не могу думать о нем или думать об окружающем мире, пока не пойму самого себя».

Мне кажется, дело именно в этом: будущее без идентичности невозможно, потому что в такое будущее некого отправить жить.

Пусть, как произошло в моем случае, будущее, в котором мы окажемся, будет отличаться (как в лучшую, так и в худшую сторону) от того, каким мы его представляли однажды. Отсутствие малейшего понятия о себе приводит к тому, что мы теряем векторы, указывающие, что будет потом. Навстречу чему мы должны идти? Тому, что социолог Паоло Едловски[62] называет еще не сейчас?[63] С кем должны происходить события, если отсутствует сам субъект?

На этом этапе еще важнее понять, насколько значимым в развитии личности и в последующем наступлении будущего является выстраивание идентичности этого человека как результата определения его собственной сущности. Сущности аутентичной и самобытной, с которой он может стать частью истории и частью мы, не теряя уникальности собственного я.

Одна моя подписчица написала мне: «Док, а есть ли у молодых взрослых будущее? Я спрашиваю вас об этом, потому что так сложно не чувствовать себя ужасно неправильными».

Поскольку в книге говорить об этом удобнее, чем в соцсетях, где я и не ответила, я хотела бы сказать следующее. Верю, что будущее есть у всех, – значит, и у них тоже.

Думаю, у каждого, кто однажды родился и пожил на свете, есть будущее. Не только у тех, чья жизнь еще продолжается, – в этом я убедилась, работая с клиентами-сиротами, иногда совсем юными. В работе с ними я соприкасаюсь с их будущим, где их матери и отцы, уже ушедшие, продолжают свое существование, – в трудных и болезненных усилиях детей жить с этой утратой, в словах, которые дети не успели им сказать, в опыте, который не был разделен, в ностальгии по ним, в своем движении вперед. Они влюбляются, учатся в институте, переезжают или перестраивают отношения с оставшимся родителем, продолжая каким-то образом рассказывать обо всем этом тому, кого больше нет, не переставая включать его в свою жизнь, находить для него место и жить, в том числе и во имя него.

Я полагаю, что не только у правильных молодых взрослых, о которых говорит моя подписчица, есть будущее, но и прежде всего у неправильных. Именно для того, чтобы молодые взрослые смогли добиться большего.

Однако я считаю, что сомнения насчет будущего, его неопределенности, имеют глубокий смысл. На самом деле трудно строить сценарии развития, когда уже объявлен апокалипсис: самец богомола после занятий любовью со своей партнершей знает, что в дальнейших планах совместный ужин не значится.

Футуролог Элеонора Барбьери Мазини справедливо заметила, что эта тема была особенно популярна в пятидесятые и шестидесятые годы прошлого века[64]: послевоенная эпоха великого процветания и перспектив позволяла вывести прогнозы за рамки настоящего, поскольку рост, прежде всего экономический, требовал масштабного мышления, чтобы освободить место для того, что обязательно наступит. Представление о том, что завтрашний день будет более ярким, чем день сегодняшний, зависело лишь от технических сроков достижения всех заведомо возможных успехов. Поддаться оптимизму было легко, к нему было предрасположено большинство людей. И столь же легко было понять, как доверие, безопасность, надежда и позитивное отношение к будущему незамедлительно претворили его в настоящее. Тем не менее никаких гарантий не существует: энтузиазм по поводу светлого будущего, которое наступит само собой, разлетелся вдребезги всего лишь десять лет спустя, с наступлением нефтяного кризиса 1970-х годов, повлекшего за собой нарушение обещаний. Экономика всегда имеет решающее значение, когда необходимо определить, что будет дальше, она даже в разгар кризиса ценностей не сдает позиций, утверждая свое главенство, поскольку в действительности мы никогда не перестаем желать для себя богатства. В 1980-е годы она смогла вернуть на наши лица улыбки, но было поздно: мы уже научились не доверять будущему.

Что уж говорить о последних годах… Деньги на молодежную политику составляют лишь очень небольшую долю в бюджете государства, предпочитающего тратиться на пенсии (и кто знает, что политики имеют в виду, когда говорят молодежь: это могут быть как восемнадцатилетние, так и тридцатичетырехлетние люди – две категории, имеющие крайне разные потребности). Похоже, что в намерениях и действиях тех, кто управляет нами, предусмотрено мало будущего для тех, у кого со временем его станет гораздо больше, чем у других категорий населения.

Я не премьер-министр, не экономист. Я терапевт. И считаю крайне вульгарным ограничиваться мыслями о будущем лишь с точки зрения экономических перспектив. Иначе есть риск, что будущее наступит для слишком немногих и по очень высокой цене.

Помимо этого, будущее должно быть бесплатным: это должна гарантировать жизнь. Деньги определят, кому будет удобнее в нем жить, но у тех, кто видит в существовании определенный смысл, никто не может отобрать будущее.

По мнению Джорджо Габера[65], дерзость была совершенно необходима, чтобы находиться в будущем с радостью, отбросив страстный пессимизм и зная, что на кон поставлена наша жизнь.

В конце книги я постараюсь доказать: на мой взгляд, молодые взрослые вполне способны иметь будущее.

Конечно, никто им не принесет его на блюдечке. Но они интуитивно почувствовали, что нужно, чтобы снова начать представлять себе свое будущее. Вот только, возможно, они все еще не знают: решение, что у них под рукой, – на самом деле вовсе не решение.

А после тридцати?

Как тридцатилетний может не чувствовать себя развалиной?

Чезаре Павезе «Ремесло жизни»

Принять ответственность

– Док, а можно узнать, о чем вы напишете в новой книге?

– На этот раз я напишу о молодых взрослых, уделяя особенное внимание людям в возрасте от двадцати до тридцати лет. На мой взгляд, это субъекты антропологии, о которых в настоящее время нельзя не написать. Они и есть тема книги.

– А почему? Им плохо?

– Да, им очень плохо. Но для меня они не просто люди, посылающие сигнал тревоги. Больше всего меня привлекает в них удивительная природа того, что они транслируют нам. Больше, чем их фрустрации, меня интересуют сокровища, которые в них заключены. Однако,