Идя к своему месту, он встретил мистера Фэя. Мистер Фэй пытался тогда за него заступиться, и Левенталь с тех пор рассчитывал на большее, надеялся на какой-то намек, совет, на попытку предупредить. Хотя бы какой-то знак. Не вредно иметь в офисе друга. И вообще — хотелось поблагодарить мистера Фэя, что за него замолвил словечко. «Может, на днях сам заговорит», — думал Левенталь. Фэй его остановил и заговорил — про рекламодателя, который завершает новый проект, и надо бы, мол, осветить. Про это была уже речь. На сей раз Левенталь слушал внимательно, выспрашивал детали, черкал в блокноте, потом сказал: «Да-да, будет сделано». Он смотрел на Фэя выжидательно, и тот стоял, считая, по-видимому, что ему еще что-то скажут; темные глаза под кустистыми седеющими бровями, за поблескивающими кружками очков выразили живейший вопрос. «Да-да, — сказал Левенталь, — я это вам сочиню», — и в растрепанных чувствах и, главное, с ощущением, что зря, наверно, он размечтался насчет этого Фэя, он отвернулся и пошел восвояси.

Грянул телефон и, напомнив про больного племянника, про Олби, которого он у себя оставил, бросил в жар Левенталя. Неловко вывернув шею, зажимая трубку плечом, он молился о том, чтоб это звонили по делу. И другой рукой лихорадочно теребил шнур.

Сначала ничего не было слышно, он хотел уже воззвать к телефонистке. Вдруг она возникла с преспокойным: «Вас тут кто-то, по фамилии Уиллистон». С усилием приходя в себя, он на секунду задержал выдох. Потом сказал: «Соедините». Медленно откинулся в кожаном кресле, носком ботинка выдвинул ящик стола, закинул на него ногу.

— Алло-алло, — сказал Уиллистон.

— Привет, Стэн, как вы там?

— Все отлично.

— Вы насчет Олби? — Левенталь знал прекрасно, что меньше всего Уиллистон обрадуется такой прямоте; Уиллистон предпочитает экивоки. Но идти у него на поводу?

Тот не сразу ответил.

— Так как же?

— Ну, наверно. Ну да, — выдавил из себя Уиллистон. — Я подумал, может, вы его видели.

— О, видел я его. Он наведывается. Собственно говоря, вчера вечером заскочил; говорит, согнали с квартиры. Я его приютил. Он остался ночевать.

— Согнали? — Недоверие в голосе.

— В чем дело? Думаете, я пережимаю? Вы его не видели. Один взгляд — и это бы вам не показалось таким немыслимым.

— Что он думает делать дальше?

— Спросили бы что-нибудь полегче! Да он, наверно, и сам не ответит. Если честно, он, по-моему, болен. Что-то с ним не то.

Уиллистон, кажется, раздумывал; долго не отвечал. Потом сказал:

— Дал он вам какую-то информацию — что у него на уме?

— Чересчур богатую информацию. Ничего определенного я не мог из него выудить. В том-то и дело. — Вынул ногу из ящика, положил на стол, обеими руками обхватив телефон. — Вы бы его послушали; в два счета бы поняли, что с ним что-то не то.

Голос Уиллистона вернулся со снисходительным хмыканьем.

«Успокаивает меня. — Левенталь совсем упал духом. — Думает, я накручиваю, хочет меня отвлечь, голову задурить».

— Ну, ведь не так уж дела плохи, а? — сказал Уиллистон.

— Дела очень даже плохи. Вы себе даже не представляете, до какой степени. Говорю же вам, вы его не видели, не слышали, что он несет. Ну да, я сорвался с этим Редигером, знаю, и вообще все как-то пошло не туда. Я не стану вилять и выкручиваться, хотя мог бы, если бы захотел. Но послушайте, вы же понятия не имеете, на что он теперь похож. Может, перво-наперво надо его куда-то пристроить. Станет он работать, нет, это уж другая песня. Может, он работать не хочет. Не могу вам сказать. Он хочет сразу всё, но небось не ударит палец о палец. Театр мне устраивает.

Он осекся и думал мрачно: «Я ему вправлю мозги, хочет он того или нет».

— Слушайте, это же просто мальчишество, — сказал Уиллистон. И невозможно было решить, кому именно мальчишество тут приписывалось.

Левенталь нащупывал слова, насилуя себя, с трудом покоряясь необходимости тянуть этот разговор. Никакого же толку, только лишняя головная боль.

— Ну, так, может, у вас есть конструктивное предложение, Стэн?

— Я сказал, сделаю все, что смогу. — Решил, кажется, что его в чем-то обвиняют.

— В конце концов, я как бы его враг. Вы же его друг.

Что он там говорил, Левенталь не расслышал. Уловил только «практический шаг» и понял, что Уиллистон недоволен тем, как разговор повернулся.

— Ну конечно, я целиком за практические шаги, — он ответил. Но едва произнес эти слова, понял, что их с Уиллистоном занесло дальше, чем когда-нибудь, безнадежно далеко от реального выхода. По ту сторону провода «практический шаг» был достаточно шаток, тонул в тумане, но, когда Левенталь пробовал его приложить к Олби, он окончательно растворялся в нелепице. Для него лично практический шаг был один — избавиться от этого типа, но Уиллистон, конечно, имел в виду совершенно другое. — Ну так вы и подумайте, — сказал он, — вы ведь его знаете. Может, сообразите, на чем бы он мог успокоиться.

— Есть же у него какие-то виды. Если бы я с ним поговорил, я бы понял.

— Но как вы это себе представляете? Он не хочет, чтоб вы вообще о нем знали. На стенку полез, когда выяснил, что мы его обсуждали. Ну ладно, могу ему предложить, а там поглядим.

— Так я буду ждать звонка, — сказал Уиллистон. — Вы звякнете, не забудете?

— Я позвоню, — пообещал Левенталь. Повесил трубку, придавил телефоном бумаги и, сорвав со стула пиджак, пошел обедать.

Он спустился на лифте в толпе девиц из коммерческого училища этажом выше, начисто не замечавших, какое удовольствие доставляют ему их гладкие руки, гладкие лица. Лифт опускался медленно, жужжа, посверкивая стрелками указателей. На улице Левенталь купил газету, просмотрел в кафе. После обеда пошел к реке, пробираясь мимо лотков, мимо мешков с кофейными зернами. Их запах мешался с газовой вонью. Взвой проснувшегося буксира, глухое сопение парохода прорывались сквозь грохот машин, и мачты щетинились, как ветки агав, расчерчивая небесную белизну, и белую воду делили пирсы.

Он первый вернулся; в офисе было пусто. Ветерок прошелся по бумагам, сваленным на столах, заправленным в пишущие машинки, затемнил льняные зеленые шторы над крестовинами окон. Он отступил на черный ход — докурить сигару, и как раз уже выложил на перила окурок, выщелкнул в пролет, когда грянул телефонный звонок. Левенталь так резко дернулся, что ударился плечом о дверной косяк и на минуту как ослеп — стала черной контора. Дребезг дико наполнил всю комнату, шел из всех четырех углов разом. Ужас сжал Левенталю сердце, а этот надсадный, зудящий звон был бесконечно быстрей, чем ток его крови. Он бросился к столу. Звонили ему.

— Да? Кто меня? — заорал он телефонистке.

Оказалось — Виллани.

Левенталь закрыл глаза. Так он и знал. Микки умер. Он немного послушал Виллани, потом взвыл: