Он идет сзади и наталкивается на меня, когда я останавливаюсь. Я иду дальше и замечаю, что красный цвет вьется у него между ног, становится больше, раскаляется, как лава, потому что он внимательно рассматривает меня. Я захожу в подсобку, а он остается в дверном проеме, занимает его весь и загораживает проход. Это маленькая комнатушка без окон, где в беспорядке навалены ящики. Было бы здорово привести здесь все в систему, но я чувствую стеснение в груди, то самое, предупреждающее, которое с Сотворения мира есть у всякой женщины.

– Нет, – неожиданно для себя самой говорю я, не желая задерживаться здесь ни секунды. – Нет, спасибо.

Я отпихиваю его, пулей вылетаю из магазина и, только оказавшись далеко от него, перевожу дух.

* * *

– Не можешь, значит, работать с тем, кто тебя хочет? – спрашивает Хью, стараясь вникнуть в суть дела.

Он этого не понимает.

– Не в желании тут дело, – горячо вступается за меня По. – Я рада, что ты не согласилась; похоже, это ужасный, грязный человек.

– Да, но не согласилась только потому, что может видеть, – возражает Хью. – Я вот о чем: почти все мужчины хотят женщин, но женщины, которые с ними работают, даже не подозревают об этом. Разве ты не соглашаешься на работу, потому что кому-то там нравишься?

По бросает на него такой взгляд, что я начинаю хохотать.

– Нет, нет у меня никого на работе, – отвечает он на ее безмолвный вопрос. – Но серьезно, Элис, ты что, будешь отказываться от любой работы, если поймешь, что кто-то положил на тебя глаз?

– Только от такой, где хозяин встает в дверях и не дает девочке проходу, – продолжает По с таким напором, которого я от нее никак не ожидала. – Элис не такая, как почти все женщины. Она точно знает. И не нужно ей соглашаться работать в таком месте, где чей-то маленький грязный неуемный пенис будет отравлять ей весь день.

Она выражается именно этими словами, хотя никогда так не говорит.

Мы с Хью хохочем во все горло.

* * *

На полу у соседней квартиры стоит глиняное блюдо с чем-то белым, может быть, с солью. Я никогда не видела, кто там живет, но на ходу придумываю себе, что это, должно быть, распространитель наркотиков, а блюдо – условный знак для желающих. Я слышу, что люди приходят и уходят в любое время дня и ночи, а значит, здесь ведется какой-то бизнес. Частенько, когда я сижу на балконе, из соседней квартиры в мою сторону плывет дым, не обычный, сигаретный, но и не от конопли. Я вовсе не разбираюсь в наркотиках, но не желаю дышать им, поэтому ушла в квартиру и закрыла за собой дверь.

Еще подростком я решила, что не буду баловаться ни наркотиками, ни алкоголем, ни кофеином, и пока не нарушила данного себе слова. Алкоголь ослабляет самоконтроль, и хотя в дружеском кругу я не прочь расслабиться, но, выпив, легко могу втянуться в энергетические поля других людей, и кто знает, что тогда со мной будет. В школе, где не приходилось выбирать ни компанию, ни соседа по парте, настроение у меня менялось по десять раз на дню, и я столько раз ощущала себя другим человеком, что меня от этого тошнило. Тогда я многому научилась. Даже если энергии у людей хорошие, они все равно не мои. Они сложные, разнообразные и могут нарушить мой жизненный ритм и мои привычки. Я узнала еще, что я крайне чувствительный человек – я не имею в виду, что эмоциональный. Мое тело очень сильно реагирует на то, что я в него помещаю – будь то алкоголь, кофеин, сахар, грибы или трюфели. Сердце то бьется как ненормальное, то вовсе замирает, говорит телу, чтобы оно было настороже, что я в опасности, что в него проник захватчик.

Я много раз задумывалась, не страдаю ли я теми же недугами, что и мать, потому что настроение у меня меняется так же резко, как когда-то у нее, но понимаю, что причины этих колебаний у нас совершенно разные. Я принимаю на себя эмоции других людей, она же не может совладать с собственными. Я хотя бы могу защититься от других, а она беззащитна перед самой собой, давно уже подчинилась гнету собственных мыслей.

В дверь стучат. Не опуская цепочки, я смотрю в глазок. Хоть небольшая, но защита.

– Кто там?

– Димитрий, ваш сосед.

Ага, тот, что вечно орет на жену.

Я протягиваю руку за темными очками. Они у меня везде: в шкафах, на полках, в кармане каждого пальто и куртки. Я немного отодвигаю цепочку и чуть-чуть приоткрываю дверь. Он похож на шар, утыканный иголками, я видела его в деле. Гнев – самая главная, коренная его эмоция, она летит из него иглами, похожими на иглы дикобраза; свои жертвы он истребляет с неистовой, звериной яростью.

– Здрасте, – произношу я, надеясь, что острые стрелы его гнева не полетят в меня.

– Мы все тут подписали петицию против соседки. Остались одна вы. Вот здесь.

Он просовывает в щель планшет с прикрепленным к нему листком бумаги. Я не беру его. Я не возьму и ручку, если ее уже брали до меня, если она была у него в кармане, если лежала рядом с его противным телом. Мне интересно, много ли было желающих подписать эту петицию.

– Она что, наркотиками торгует? – спрашиваю я.

– Наркотиками? – смеется он. – Она и с этим дело имеет? Хотя я бы не удивился. Нет, это насчет долбаных колокольчиков на балконе. Они мне уже вот где! Я отправляю петицию в ассоциацию жильцов – пусть заставят ее снять их. Вы же через стенку с ней живете, неужели вас они не бесят?

– Так это отсюда звук идет?

У него округляются глаза, и он спрашивает:

– Ну как, подписываете или нет?

– Нет, – отвечаю я, скрестив руки. – Мне колокольчики нравятся.

– Подпишите, – говорит он, потрясая планшетом и оскалив в ярости зубы. – Вы одна остались.

– Они очень успокаивают, заглушают весь ор, когда вы ссоритесь с женой.

Я начинаю закрывать дверь, а он вовремя убирает свою руку. До того как дверь захлопывается, его гнев успевает просочиться через щель. Я хватаю фен и выдуваю его красные иглы дикобраза в воздух, через балкон. Потом, насколько могу, перегибаюсь через перила балкона так, чтобы не упасть, и заглядываю на балкон к соседке. Он украшен растениями в горшках, которые я по глупости приняла за наркотики. Глядя на растения, я вспоминаю, что