– Бессовестно ее зарезал! – встрял Саушкин. – Вот что ты хотел сказать. Чтобы на нее потом скинуть то, что надо. Удобнее всего сбросить всю вину на труп.

– Товарищ Саушкин, я бы на вашем месте не делал поспешных выводов, – осадил его Грених.

– Все не так было! – вдруг с другого конца вагона, что располагался у котла, раздался женский голос. – Я все видела. Девочку убил ее же муж. Мне отсюда видать-то лучше. И я видела, как есть, видела! Он тихонько вынул из сапога нож, сделал вид, что хочет что-то достать из узелка и просунул незаметно нож ей под руку, и прямо в грудь, прямо в грудь! А другой рукой за спину придерживал. Она аккурат вот так и лежала. Так и осталась лежать. Мертвая!

Все обернулись к бабе с елкой. Она сняла с себя пуховой платок, обнажила седую косу, переброшенную через плечо, и обмахивалась бахромой.

Грених прикрыл глаза. События вновь выходили у него из-под контроля. Временами царивший сумбур полностью сбивал его с цели, он никак не мог собраться и понять, как действовать и что у кого спрашивать. Одиннадцать человек, забившиеся в тесное пространство площадью два на восемь квадратных метров, говорили, вытворяли черт знает что. Агранов молчал, оно и понятно – ему наплевать и на поиск свидетеля для Ольги, и на исход предприятия. И до сих пор не было выяснено, кто же тот человек, что спасся от пожара в Ольгиной усадьбе. А может, его нет среди пассажиров, более того, нет в живых, а под его фамилией существует кто-то другой, а кто-то третий завладел тайной Швецова и шантажировал его или вовлек в заговор?

– Моя дочь часто приходит со мной к нашему общему знакомому следователю, – с закрытыми глазами начал тихо и обреченно профессор. – Следчасть, как известно, располагается в здании Прокуратуры по адресу: Столешников, 3, где был найден потерянный билет. Так вот моя дочь однажды увидела, как у поломойки, что устроилась туда в начале сентября, внезапно вывалились изо рта вставные зубы и съехал парик. Я редко пересекался с этой женщиной и в лицо ее не видел ни разу. Но вот сейчас вспомнилось случайно… Уважаемая владелица елки, вы случайно не та самая поломойка? Ее Машей звали, как и вас…

– Да вы в своем ли уме, профессор! – вскочил доктор Виноградов. – Почему вдруг такой вывод?

– Вы знакомы? – держа глаза закрытыми, Грених приподнял одну бровь.

– Да нет же!

– Отчего заступаетесь?

– Не хватает, чтобы еще кто-то на себя руки наложил по вашей вине.

– По моей?

– Знаете, если вы такими методами будете вычислять сообщника Миклоша, то в итоге и вычислять не из кого будет. Все друг друга перестреляют. Почему бы вам не объяснить сначала, кого вы подозреваете и в чем.

– А может, вы так нервничаете, потому что уважаемая дежурная по вокзалу все же и есть та законспирированная уборщица, которая работала и в вашей больнице? Почему вы молчите, товарищ дежурная по вокзалу? – Грених по-прежнему говорил с закрытыми глазами, да еще и сидя спиной к Виноградову.

Все трудней давался этот цирк, Грених проклинал избранный им метод, ругал себя, что втянул стольких людей в дело, кажется, уже проигранное. Прошло больше половины отведенного ему времени, но ни к какому результату они не пришли.

– Почему вы молчите? – загрохотал Саушкин. – Отвечайте, когда к вам обращаются, гражданка Шибаева.

– Немедленно это прекратите! – вскричал доктор Виноградов.

– Что, пойман? Теперь пойман за хвост? – осклабился Саушкин. – Прав был товарищ Вольф, что подозревал вас? Значит, в больнице у вас не все чисто? Вы знаете эту женщину?

И он двинулся по проходу прямо к дежурной по вокзалу. Женщина взвизгнула, отшатнулась, схватившись за грудь. Грених открыл глаза, посмотрев на Белова, который с остекленевшим взглядом взирал сквозь пространство.

– Немедленно остановите эту травлю! – кричал красный, трясущийся Виноградов в затылок Грениха. – Константин Федорович, какой вы кровожадный. Вы натравливаете нас друг на друга… Изувер, палач! Из-за таких, как вы, дети думают, что такое поведение приемлемо, верят в тех тиранов, что стоят над нами, деспотизм принимают за проявление заботы. Вы только посмотрите на это дитя. – Он выпростал палец на Фиму, которая поджала губы и выставила вперед подбородок, готовая отразить любой удар. – Эта девочка искренне верит, что пишет в своей газете правду про Сталина, про этого прохвоста Бронштейна, которому уже дали крепко под зад, что он аж до самой Алма-Аты улетел. Туда ему и дорога. Но беда в том, что контрреволюционной деятельностью сегодня можно назвать все что угодно. Писатель прав! Эти молодые люди… мертвые теперь… и они знали, чем все кончится, раз их заперли в этом вагоне. Вольф-то и вовсе, оказывается, уже арестован. Вы, товарищ Грених, уже объявили молодому человеку его приговор. Так вот, товарищи, эта участь ожидает нас всех. Всех! За исключением наших палачей. А вы, дорогая Фимочка…

Он на секунду осекся, заглотнув воздуха и глянув на лицо девушки, брови которой взлетели вверх от изумления. Она больше не сжимала губ, ее ротик приоткрылся, а сама она едва дышала.

– Вы, Фимочка, пишите! Напишете о нас статью, то бишь наш некролог. О том, как повстречали на своем пути контрреволюционеров. Я не позволю! Я не позволю вам никого погубить. И оставьте в покое бедную женщину с елкой! Уж ее-то зачем приписывать? Я во всем сознаюсь. Я беру на себя все! Я погубил Лиду… Но она никого не убивала. Да, в ее сердце горел огонь сопротивления, она хотела расчистить себе небо от угрозы. Она боялась, что диктат Сталина станет окончательным и бесповоротным. Если он встанет у власти – все. А его псы ведь и утруждать себя не будут предъявлениями обвинений. Так… неугодных выстрелом в затылок. И иголок отравленных подкладывать не станут – зачем брать на себя труд заниматься таким фокусничеством? Ох, боже праведный! Знал бы я, что доживу до таких времен, когда проклятущие чекисты подсунут мне такую дичь и обвинят, что я, мол… – трясущейся рукой он смахнул с покрасневшего века слезу, – стрелял из сарбакана и убил человека иглой. Так знайте, я убил не одного! Десятки партийных работников мною, лично мною, заражены тифом, дифтерией, скарлатиной, можете туда добавить хоть весь справочник по инфекционным болезням. А Лида не убила ни одного. Потому что ей я выдавал физраствор! А убивал сам. Она действовала по моей указке. Потому что, если бы я ее не взял под свое руководство, она бы погубила себя самое и свою семью… Вы записываете? Вы уже начали записывать все мои слова в протокол? А, товарищ уполномоченный?.. Фимочка, где ваш журналистский блокнот? – Доктора трясло как в лихорадке, волосы его торчали во все стороны вокруг блестящей от пота лысины, а он их все дергал и дергал в отчаянии. – Не смейте трогать ее семью и вменять ей какие-то обвинения! Лида была… она была больна. Да, точно… Так и запишите. Она сошла с ума от такой жизни! Бедная девочка просто не вынесла такого давления со всех сторон. Бедняжка… она ведь училась в институте благородных девиц. О цвет России! О поколение юных сердец… погублено, совершенно погублено этой беспощадной коллективизацией и индустриализацией!