Профессор молча обнял ее одной рукой, закрыл глаза и, протяжно вздохнув, будто с его плеч свалилась гора, зарылся носом в ее макушку.

– Пустишь теперь работать в отделение буйных? – сияла она.

– Ася, нет, ни в коем случае!

Некоторое время, обессилев, он стоял, крепко прижимая ее к себе. Но потом очнулся, посерьезнел и, повернувшись к уполномоченному, сказал с укоризной:

– Я же просил использовать холостые патроны, Саушкин. Почему вы стали палить из боевых?

– А как мне лампочку было выбить холостым? – развел руками тот.

– Лампочку должен был разбить Мейерхольд!

– А вы что, не знали? – извиняюще пробубнил уполномоченный, разведя руками. – Он меня попросил это сделать. Сказал, что в жизни не попадет в такой крошечный предмет. Он вас не предупредил, что ли? А меня уверял – вы все знаете.

Профессор покачал головой, наконец выпустив из объятий девицу, которую он назвал Асей. Феликс не мог оторвать от нее глаз. Это что, его жена?

Веревки были совершенно не нужны, поскольку Белова настиг самый настоящий столбняк. В оцепенении он смотрел, как медленно, с кряхтением, которое приличествует лишь потревоженным в ночь перед Рождеством мертвецам, оторвала от колен голову Лида Месхишвили, медленно, потому что, скорее всего, у нее затекло все тело от долгого лежания в одной позе, да к тому же такой неудобной. Она подняла окровавленную руку, вцепилась в тряпку, которую на нее накинули, пока была трупом, и медленно стала стягивать ее с головы.

– О, господи боже, – раздался ее глухой, протяжный вздох. – Больше всего на свете я боялась заснуть и все испортить! Я разговариваю во сне, а иногда даже хожу.

С кряхтением она встала на ноги, уложила на поясницу ладони и стала раскачиваться, разминая затекшую спину. Потом вдруг вытянула руки к потолку и откинулась назад, прогнувшись так сильно, что смогла достать ладонями спинку сиденья позади себя. Все ее тело превратилось в какой-то перевернутый вопросительный знак или крючок для рыбной ловли.

Вернувшись в прежнее положение, она села и перевела взгляд на Белова, посмотрела на него строго, изможденно, почти как гоголевская панночка. И тут он увидел, что девушка совершенно не была похожа на Лиду. Да, та же прическа, тот же разлет бровей и черные ресницы. Но она так куталась в полушубок и так натягивала на глаза картуз, вечно воротила лицо, что Феликс не заметил подмены. Настоящую Лиду ему близко довелось увидеть лишь два раза, и всегда на ней были белый халат и косынка. А вот голос был точь-в-точь, как у Лиды. Но сейчас незнакомка говорила как будто иначе. И как Феликс не заметил? Ведь он так часто подслушивал у дверей лаборатории, когда она говорила с доктором Виноградовым. Он подслушивал и представлял себя на месте ее мужа… Неужели и доктор Виноградов фальшивый? И сам Даня?..

– Но уснуть вы не давали, – сказала она ему укоризненно, вдруг растянув губы в механической улыбке. – У вас очень пронзительный, бывало, прорезался фальцет.

Феликс тоже умеет говорить разными голосами, научился, пока работал на охранку на улице. Фразы «прикурить не найдется?» и «дяденька, дай грошик» он наловчился произносить на два десятка разных ладов.

– Константин Федорович, Константин Федорович, – с кряхтением отрывая себя от спинки сиденья, воскликнул доктор Виноградов, по лицу которого стекала кровь. – Простите, внес без вашего ведома один крохотный элемент. Я хотел, чтобы мой персонаж непременно застрелился… Но это затруднительно исполнить понарошку, коли оружие заряжено настоящими патронами. Я еще пожить хочу! И уж попросил в обход вас товарища уполномоченного, чтобы он сам бахнул в лампочку. Уж не серчайте.

И он провел рукой по правой стороне лица, размазывая кровь по лбу и щеке.

– Эх, гадость эта коровья кровь, вони от нее немерено. Не лучше было краску или же томатный сок использовать?

– Нет, не лучше, Всеволод Эмильевич, – пересел на скамейку к своей фальшивой жене Даня Месхишвили. Его локоть алел фальшивой раной. – Воняло бы тогда томатным соком. И наш невинный обман был бы раскрыт. И без того было слишком слышно, что стреляли холостыми. Уж я-то холостой выстрел от всамделишного отличу. А товарищ Белов, – грузин виновато улыбнулся Феликсу, – бывший военный, английский разведчик – как не услышал, не пойму? Может, вагонка заглушала звук?

И говорил он совсем без акцента.

– Довольно об этом! Давайте приведем себя в порядок и наконец откроем бутылку шампанского, – доктор, превращающийся в совершенно другого человека по имени Всеволод Эмильевич, стал соскребать с макушки лысину, под которой покоилась сеточка, тесно облепившая его густые темные с проседью волосы. Потом снял накладной нос, который был каким-то волшебным образом меньше настоящего, отклеил накладные щеки, усы, бородку. – Какое нынче дерьмовое папье-маше для грима…

– Ну не ворчите, Мейерхольд, – улыбнулся Даня, счищая с локтя засохшую кровь. – Какое было.

– Вы, Бельский, отделались легким ранением, легли себе на ровном месте и дрыхли! – И Феликс с горечью узнал под маской Виноградова режиссера ГОСТИМа. – Я видел. Даже раз всхрапнули, пришлось голос повысить, чтобы заглушить этот звук, похожий на тромбон, в который попала вода.

– Э, я не виноват, что Саушкин попал мне в локоть.

– Как я тебе попасть мог, у меня выхолощенный наган поначалу был, – выругался агент МУРа. – Сам промазал, вместо живота в локоть пузырем с кровью попал…

И наглядно показал, как, словно что-то держа в ладони, приложил ее к локтю. Все дружно расхохотались, звонче всех баба с елью, которая тоже успела преобразиться. Она распрямилась, отвела плечи назад, а грудь и подбородок – вперед, платок кокетливо набросила на голову и быстрыми ловкими движениями завязала в модный теперь тюрбан. Смеялась и Ася, она тоже сняла парик, под которым ее волосы, как у Мейерхольда, были прижаты специальной сеточкой. Вынув все шпильки и стянув ее с головы, она высвободила восхитительную копну золотистых волос, запустила пальцы в корни, закрыла глаза и с силой почесала.

– О как же хотелось это сделать! Не думала, что от париков так зудит голова.

– Это вы, милочка, еще не походили с лицом, покрытым папье-маше. Вот уж где зуд и ад и нестерпимые муки, – ответил ей Мейерхольд.

– Знали бы вы сколько я съела мороженого, чтобы голос казался хриплым, – парировала девица, игравшая комсомолку Фиму.

Трудно было привыкнуть к ее новому имени – Ася. Жена она Грениха или не жена?

– Только в конце он почему-то хрипеть перестал, пришлось выкручиваться.

– Тоже мне неудобство – мороженое, – проворчал Мейерхольд, стягивая с головы сетку. – Хотел бы я такое!

– Вот кому повезло больше всех – это Борису Андреевичу. Ему гримироваться было не надо, – заметил Даня.

– Зато я со страху такого наговорил, – покраснел Пильняк. – Надеюсь, мне простят? Право, мы где-то даже перегнули. Но это был текст… кусок один… из одной книги… неважно!