— Одно и то же дядя твой каждый день талдычит, — закатывает глаза Вран. — Не слова это человеческие, а бубнёж невозможный. А ещё каждый день я за Сивером, как могу, к болоту этому хожу — ужели не рассказывал он тебе об этом?

— Да нет, как-то разговор не заходил, — пожимает плечами Бая, но не сходит улыбка с губ её лукавая. — Ты же знаешь, Вран — не должны мы ни с тобой, ни о тебе лишний раз разговаривать, пока живёшь ты на границе. Как могу я законам собственного рода перечить?

— Никак, конечно, — снова Вран соглашается. — Страшное это дело — законы нарушать. Ни разу я тебя за таким не замечал. Что ж, иди тогда — вон твой братец бегает, снег за русалкой подметает. Оставь меня природой в тишине да одиночестве благословенном наслаждаться, может, и наскребу я что-нибудь хоть на одну сторону коры своей любимой.

Смотрит Бая на болото, на Сивера. Всё ещё Сивер их не заметил. Теперь Рыжка с воем своим потусторонним на единственное дерево поблизости забраться пытается и уже с него в болото спрыгнуть.

— Занят он как будто, — задумчиво Бая произносит.

— Безобидная она как будто, — одновременно с ней Вран говорит.

Остаётся улыбка на губах Баи, но лёгкая грусть в ней проступать начинает.

— Да нет, не безобидная, — отвечает она. — Топит она здесь зимой всех подряд, кто ей не угодит, половина упырей с русалками — её рук работа. Если пропадали люди ваши в лесу, старики особенно — её это проделки, никак мы её не угомоним. Другие-то, по крайней мере, в болоте дела свои делают, летом ягодников заблудших к себе тащат, а эта по всему лесу бегает, до опушки самой, чуть ли не в деревни лезет, если не остановить её.

— В деревни лезет? — озадаченно переспрашивает Вран. — А умеют так русалки?

— Русалки всё то же самое умеют, что и остальные, — усмехается Бая. — Или ты думаешь, что привязаны они к водоёмам своим? Не больше, чем люди к домам своим привязаны. Но с теми, кто своего в тебе признаёт, двоедушника, всегда язык общий можно найти, договориться, чтобы далеко он так не забирался, да умаслить, чтобы бабку очередную деревенскую, из-за старости страх последний перед лесом потерявшую, с миром отпустил — а Рыжка не хочет с нами разговаривать, будто…

— Будто что?

Бая вздыхает.

— Не знаю, Вран. Будто мешает ей что-то. Уже и имя её родное назвали, уже что-то да должно было в голове её повернуться — а всё по-прежнему осталось…

Новую песню Рыжка затягивает — и опять Вран как в деревне своей оказывается. Должно быть, слышала Рыжка, когда в чреве материнском была, завывания ведуньи общинной — так же, как и имя Латуты слышала. А завывала ведунья всегда на славу. Такое при всём желании не забудешь.

Ведунья…

— К старикам, говоришь, Рыжка неравнодушна? — тянет Вран, провожая Рыжку взглядом.

— Есть за ней такое, — отвечает Бая. — А что?

Появляется у Врана догадка одна — глупая, возможно, догадка, наивная слишком, чересчур на разум русалки сбрендившей полагающаяся, — но почему бы не попробовать? Совершил Вран уже два поступка выдающихся, за которые его к лютам со скрипом, но подпустили — может быть, настало время и третий совершить?

— А скажи мне, красавица, — Вран голову к Бае поворачивает, и снова что-то головокружительное в глазах её мелькает, когда произносит он это «красавица» игривое, — скажи мне, Бая, до какого времени тебя воздухом твоим свежим подышать отпустили? До вечера, может, вдохов наберётся, или даже до ночи?

— До заката, думаю, не наберётся, красавец, — хмыкает Бая. — Не то чтобы действительно отпускал меня кто-то. Сама я себя отпустила.

— А, ну если сама себя… — улыбается Вран. — Если сама себя — то почему же до заката не наберётся? Строга ты слишком к себе, Бая, совсем ты о себе не заботишься. Воздух весенний — он полезный самый, в нём природа возрождается и дарами всех желанными одаривает — разве не хочешь ты…

— Вран, — перебивает его Бая, прищурившись. — Что ты опять задумал?

— Почему «опять»? — невинно спрашивает Вран. — Ничего я, вроде бы, до этого не задумывал. Просто поручения матери твоей выполнял да старшего своег…

— Вран.

— Пойдём со мной — и я всё тебе расскажу, — говорит Вран, уже зная: пойдёт.

— Куда?

— Вот как только двинемся — так и начну. Давай, давай, красавица. Соглашайся. Что толку на месте стоять? Ничего красивого в этом болоте нет, грязь одна да песни рыжкины. Я тебе другую песню спою — заслушаешься, сама не заметишь, как луна солнце сменит. Хочешь же ты что-то дельное наконец послушать, надоели тебе, наверное, зануды из племени твоего? Ничего, потерпи немного — скоро я к вам приду, каждый день тебя развлекать буду. Скоро же приду, правда? Ничего тебе Лесьяра об этом не сообщала?

Говорит всё это Вран, плавно говорит, как умеет, одно слово в другое перетекает, — а сам легонько Баю за плечи в сторону леса подталкивать начинает. Как Зиму — да не так немного. Зимины-то плечи Вран спокойно сжимал, уверенно, уже пинка ей под зад был дать готов, так спровадить её хотелось — а Баю он бережно держит, осторожно, словно драгоценность она какая. Впрочем, почему «словно»? Драгоценность она и есть — сколько в своей деревне девок Вран повидал, сколько лютиц здесь юных встретил, а с Баей ни одна из них и близко даже не стояла. Чудо это какое-то, что вообще такие девушки на свет появляются — не должна безупречность подобная невозмутимо так по свету белому ходить да ночью своей улыбкой лес тёмный озарять, невозможно это, чтобы улыбка эта к Врану обращена была, — но происходит это всё-таки, раз за разом происходит.

— Как много вопросов у тебя, — тянет Бая, не слишком-то его подталкиваниям поддаваясь. — Один другого краше — и о Лесьяре тебе расскажи, и на зануд из племени пожалуйся. Чего ты хочешь-то, Вран из Сухолесья?

Вран делает к ней шаг, ожидая, что отшагнёт Бая в нужную ему сторону — но нет.

Остаётся Бая на месте, лопатки её к груди Врана прижимаются, волосы её мягкие, душистые щеки его касаются. Смотрит она в глаза ему, голову выгнув — и нельзя в глазах этих тёмных не потеряться.

«Тебя хочу», — чуть не отвечает Вран.

Но вслух говорит лишь:

— Справедливости, Бая. Только справедливости.

— Справедливость — это хорошо, — говорит Бая.

И снова сердце у Врана бьётся так, словно с рассвета без