столько лет жизни уж забыла имя своё, вылетело оно у неё из головы, «бабулей» её просто зовите — и не обидится она. Память со временем слабеет, выбирать приходится: либо знания врачевательные, либо тонкости такие незначительные.

Снова сипло ведунья смеётся.

— И этого не помню, милый, — качает она головой. — Вот твоё имя — помню, отца твоего — помню, деда твоего…

— Может, и прадеда помнишь?

— Ась?

— Сколько прожила — не помнишь, — говорит Вран, уже не стараясь, чтобы голос его громко звучал. — Имени своего тоже не помнишь. А, может, просто говорить не хочешь?

— Не хочу? — ведунья его переспрашивает.

Надо же. Услышала.

— Безымянная, бессмертная, — и улыбка с губ Врана исчезает, — все заговоры знаешь, все хвори лечишь, всех детей на свет этот встречаешь — а как выбираешь ты, кого в реке утопить, а кого в живых оставить? Родители тебя просят? Убери болезных в пору голодную, чтобы самим руки не пачкать — и они перед лесом чисты, и ты ещё дюжину лет проживёшь?

— Вран, — хрипло Бая из-за его спины говорит.

Но Вран знает, что делает.

Видит он по лицу ведуньи, что прекрасно, до единого слова она речь его уловила — ничто мимо неё не прошло, не может быть такой внимательности пристальной в глазах бабок тугоухих. Продолжает ведунья улыбаться, рот открывает, чтобы ответить ему что-то — а Вран кольцо у Баи из рук выхватывает и с размаху его в печь бросает.

И не понимает, как в одно мгновение ведунья рядом с ним оказывается.

Да и нет в ней ничего от той ведуньи, к которой он привык. Нет ничего от бабули, с младенчества знакомой, милой, морщинистой, совсем глаза свои добрые, понимающие в складках от улыбок теряющей.

Разглаживаются все её морщины, натягивается кожа на лице, как на столе для выделки, из глазниц глаза выпучиваются, словно выпадут вот-вот, — и обдаёт Врана дыханием её, запахом её знакомым, почему-то ничуть не изменившимся. И не успевает Вран ни в сторону отпрыгнуть, ни чудовище это от себя оттолкнуть, ни даже подумать о чём-то — на горле его холод пронзительный, тиски безжалостные плотно смыкаются, не может Вран вздохнуть даже, и кажется ему, что насквозь его шею что-то прошивает, и льётся кровь из неё тёплая, влажная, всю одежду его заливающая, льётся, льётся…

Ведунья падает на пол.

И льётся кровь из её шеи — тёплая, влажная, всю одежду с лицом его залившая.

Возвращается лицо ведуньи к прежнему. Морщится, съёживается. Нет уже тисков на горле Врана никаких — воздух он ртом глотает, дым из печи, с гарью от пальцев детских смешанный.

Лежит ведунья перед ним, на досках старых растянувшись — и смотрит Вран на свой тулуп в крови, и поворачивается к Бае, чтобы её рубаху белую в пятнах тёмных увидеть.

И лицо её в пятнах таких же.

И нож с каменьями белыми, всё ещё в воздух поднятый.

Больше всего крови у Баи на щеке правой — на левую так, несколько капель попало. Не знает Вран, что на его лице творится. Много крови из ведуньи вылилось — и продолжает выливаться.

Переводит Вран взгляд на печь. Горит там что-то ярко, едва кольцо за огнём виднеется. Смотрит Вран обратно на Баю.

И ничего лицо Баи не выражает. Будто сквозь Врана глаза её глядят, будто не она его сейчас от смерти спасла, ведунье горло перерезав.

И не только его, наверное. Скольких детей от участи Рыжки уберегла, должно быть. Скольких младенцев новорожденных не вынесет больше ведунья за забор деревенский, сколько людей будет жизнь свою отведённую до конца проживать, а не душами растерянными по лесу развеиваться.

Только почему-то никакой радости Вран от этого не испытывает.

— У Веша тоже пальца безымянного нет, — говорит Бая вдруг, по-прежнему взглядом невидящим, немигающим на Врана смотря.

Почему-то и этому Вран не удивляется. Не вышло, видимо, что-то у ведуньи. Не додушила, может. Не дотопила. Или сами дети должны были погибать, а ведунья им просто помогала? Не знает Вран, зачем думает об этом сейчас. Не знает, о чём думать вообще.

— Понятно, — просто говорит он. — Пойдём, Бая. Пойдём отсюда. Пойдём куда-нибудь. Что нам здесь стоять? Здесь мы всё сделали уже.

Не откликается Бая на слова его, не двигается с места. Начинает мелко рука её с ножом, кровью залитым, дрожать — но не опускается.

— Сейчас Латутка на пустоту свою наглядится и сюда вернётся, — мягко Вран говорит, нож из её руки забирая. — Нам разве это надо? Нам совсем этого не надо.

— Надо… — эхом за ним Бая повторяет. Моргает. Головой встряхивает, в себя немного приходя. — Надо Рыжку проверить, Вран. Вран. Рыжка… если…

Выбрасывает Врана на мгновение из действительности — снова кольцо с пальцами детскими он в руках Баи видит, снова ещё живая ведунья по имени его добродушно окликает, снова морщины на лице её в гладь натянутую превращаются, когда впивается она в горло его. Вран тоже моргает — и пропадает наваждение. Бая. Бая перед ним. Бая к Рыжке хочет — вот на чём Вран сосредоточится. Нужно что-то целью своей поставить, нужно делать что-то — иначе так он у печки этой и застынет, и Бая с ним останется. А Баю здесь оставлять нельзя. Увести отсюда Баю надо, и побыстрее.

— Конечно, — как можно бодрее Вран говорит, Баю за стан свободной рукой приобнимая, а другой, с ножом, дверь на улицу толкая. — Конечно, проверим. Это ты хорошо придумала. Очень хорошо. На болото, значит? Ты только со мной иди, вот так, шаг не замедляй. Эти петухи ещё долго на опушки кукарекать будут — в обход пойдём, через капище. Знаешь, мне Деян рассказывал, как волков чёрных из сторожки видел, туда бегающих — я всегда думал, что сказки он сочиняет, а как Солн мне поведал, что на самом деле не капище это никакое, а курган ваш старинный, где вы всех своих в землю закапывали да глав ваших в дереве вырезали, так засомневался я. Неужто и впрямь рукотворный холм этот? Высокий такой, сколько же веков вы его насыпали?

Говорит Вран, говорит, говорит, полнейшую чушь уже несёт, лишь бы слова в предложения ладно складывались — и ничего ему Бая не отвечает, но, главное, слушает. Говорит Вран даже тогда, когда говорить опасно — когда от каждого звука лишнего заметить их могут, когда чужие голоса совсем рядом слышатся, когда ещё чуть-чуть — и упадут на них отблески огней. Не обращает Вран на всё это внимания — и на