– Уберут и откроемся, чего нервничать?

– Ромка, встань на входе, говори, что мы закрыты…

Я вышел на улицу, встал у входа. Желающих попасть в магазин пока не было. Все выходили, болтали и говорили мне «Пока!». Я не впустил только Петрову, пообещав, что скоро откроемся. К моему счастью, она даже не спросила, что случилось, – я не смог бы ей внятно объяснить.

За последним покупателем высунулась тётя Таня, велела мне заходить и запереть дверь изнутри.

– Приехали, – она кивнула себе за спину. – Зрителей собрали полдеревни. Юрич бегает, пытается всех разогнать – куда там. Говорила ему: закрывайся сразу по-тихому. Теперь надолго…

Я слушал это, сражаясь с тяжёлым засовом, и думал: вот делать-то людям нечего! Наверное, они слишком хорошо спят…

– Собаку отогнать не могут, – продолжала тётя Таня. – Сторожит его. Должно быть, хозяин.

* * *

Не знаю, как там удалось отогнать собаку, чтобы убрать это, да только вечером она вернулась. Такая же грязная, такая же потерянная и странная. Мы Генкой протирали полы в зале: этот потоп принёс нам, похоже, всю грязь мира. Стоило пройтись шваброй, как на вымытый пол тут же кто-нибудь наступал, и всё приходилось начинать сначала.

Собака вошла прямо в зал – должно быть, пустил кто-то из покупателей. Прошлась по мытому, своротила Генкино ведро. Пересекла зал, нюхнула душистый чай на полках, лизнула стойку с пирожками (Юрич увидит – убьёт), вышла через чёрный ход на задний двор и заголосила.

На кассе пискнул сканер, кто-то что-то сказал, и все смолкли, перебитые этим звуком. Вой был трубный, низкий, не звериный и какой-то неживой, как гудок теплохода («Плачет собака. По хозяину плачет»). Вой сверлил уши и глаза, почему-то хотелось зажмуриться.

Собака выла на заднем дворе, а два десятка человек стояли в торговом зале, не смея пошевелиться. Минуту назад Петрова выкладывала на ленту продукты, а теперь её рука с идиотским конфетным дозатором в виде лягушачьей головы зависла в воздухе. Тётя Таня замерла, занеся сканер над батоном, Дядя Лёша тянул карточку из нагрудного кармана, да так и застыл на полпути.

Я стоял со своей шваброй, наблюдая, как расползается лужа из опрокинутого собакой ведра. Руки не поднимались. Хотелось плакать и орать в голос от разрывающего, непонятно откуда навалившегося горя. Огромного, неподъёмного. Не такого, как было, когда Лёхи не стало, а такого, будто стёрли всю мою жизнь. Всё и сразу: дом, отца, Катьку, ноутбук, реку и солнце, даже школу – всё, что у меня было, хорошего и не очень, всё-всё-всё! Всё уничтожено одним движением, одним пальцем… Одним пальцем: откуда-то я это знал. Её хозяина уничтожили одним пальцем. Да, наверное, так собаки и плачут по хозяевам. Ведь он был для неё всем.

Слёзы оглушали, но заплакать я не мог. Даже пошевелиться не мог. И ещё от него было холодно, от этого звука. Где-то между лопатками зародились мурашки и побежали, холодя до трясучки, ниже, к ногам («Плачет собака»).

…Кто-то из очереди дотянулся и прикрыл дверь чёрного хода. Звук только чуть притих, и стало чуточку легче. Собака, это просто собака. Жалко её, конечно…

Генка странно посмотрел на меня и спросил:

– Там же всё убрали? – Как будто это я, а не он бегал полдня по заднему двору, пытаясь отогнать собаку.

А я не видел, не смотрел, сидел в пустом зале, стараясь не слушать, как за картонными стенами во дворе переругиваются незнакомые люди, пытаясь отбить у собаки тело её хозяина.

Страшный паралич потихоньку отпускал. На нос всё-таки выкатилась замершая слезина, я быстро смахнул её, заморгал. Дядя Лёша в очереди исподтишка промокнул глаза пальцем, автоматически вынул из кармана сигарету… Вовремя спохватился, что мы в магазине, убрал, виновато оглядываясь. Петрова положила на ленту свой дурацкий дозатор, полезла в сумку за салфетками. Тётя Таня шмыгнула носом и тут же, в неловкой попытке скрыть это, пискнула сканером:

– Она не уйдёт теперь. Она думает, что здесь его могила.

…Собака выла долго, до закрытия, до ночи. И никто не решался её прогнать. Даже наш бесцеремонный бесстыжий Юрич быстренько сбежал из магазина не в силах это слушать. Закрывались мы без него.

Вой меня преследовал всю дорогу до дома. И мне казалось, что и во сне я слышу этот трубный неживой голос и плачу от чужого, но неподъёмного горя.

Глава VI

КРЫСА

Утром я застал Юрича и мальчишек в подсобке. Юрич вертел в руках какое-то древнее ружьё, больше подходящее для музея, чем для охоты. Мальчишки с любопытством рассматривали.

– «Сайга», отцовская, между прочим, – вещал Юрич, шлёпая Санька по протянутой руке. – Отец из неё вот таких кабанов валил, – он кивнул на меня, и эти заржали. – Что, очкарик, хочешь сам отомстить за бессонную ночь?

Я сразу не понял, о чём это он. В то утро я чуть опоздал и торопливо переодевался: стоял на одной ноге в одной штанине между бутылок с водой и чайным столиком. На вопрос Юрича я просто глупо вытаращился, и всё. Юрич, конечно, понял по-своему:

– Да ты не боись, научу! Дурная псина – это не кабан, справишься. Хотя нет, у тебя кишка тонка…

Только тогда я понял, что он задумал. Собаку! Юрич!

– Зачем?! – нормальный человек набросился бы на Юрича с кулаками. Лёха бы точно набросился, не посмотрел бы на ружьё. А я мог только выдавить это глупое «Зачем?!», да ещё стоя в одной штанине.

* * *

Собака. Спасти собаку. Я запрещал себе это вспоминать несколько длинных месяцев, невыносимо длинных без Лёхи, зато с кошмарами, которые и так навещали меня слишком часто, чтобы о них ещё и думать.

Была весна. Ранняя, солнечная, оглушающая птицами и утренней капелью по жестяному подоконнику. Лёха, которому никогда не сиделось на месте, потащил меня к реке посмотреть, вскрылся ли лёд. У него всегда были простые, даже наивные затеи: подозреваю, что из-за Катьки. То мы втроём уходили зимой в лес, чтобы испробовать стопятьсот способов укладки костра с Ютуба, то бежали поздно вечером к реке слушать лягушек, то ловили рыбу без удочки на нитку и скрепку – не потому, что удочки сломали в очередной раз, а потому, что так же интереснее. Катька приходила в восторг от всех этих Лёхиных глупостей, но тогда она с нами не пошла. Она болела, и мы долго пытались убедить её, что идём ко мне делать уроки, хоть и было воскресенье и уроки мы всегда делали у Лёхи с Катькой. Она бы расстроилась,