Когда пир был уже в разгаре, пришёл старик Дамон, некогда обучавший Перикла игре на музыкальных инструментах. Перикл встал, чтобы обнять Дамона и уверить его в том, что помнит и чтит его — много лет назад, когда Перикл был ещё совсем юн, Дамона изгнали из Афин за то, что он был сторонником тирании. Он прожил все годы изгнания в Коринфе, а недавно, когда Перикл был в Египте, получил разрешение Экклесии вернуться в Афины. Теперь они встретились.

— Не разучился ли играть на кифаре? — спросил Перикла Дамон, утирая слезу — внимание, проявленное к нему Периклом, растрогало старика.

— Нет, не забыл, — ответил Перикл, хотя уже много лет не брал в руки кифару.

Дамон не стал требовать доказательств, боясь, вероятно, узнать вдруг, что его ученик забыл всё, чему он усердно учил его: для старого сердца это сильный, невыносимый удар.

— Тебе приятно, что я пригласила Дамона? — спросила Перикла Аспасия.

— Приятно? Конечно, — после долгой паузы ответил Перикл: он молчал, словно прислушивался к своим чувствам, желая узнать, действительно ли ему приятно было повстречаться с Дамоном, который — этого Перикл не забыл — всякий раз, давая ему урок, твердил: «Красивая музыка облагораживает нравы». Перикл не знал, облагородила ли его нрав музыка, но он очень любил игру Дамона и так высоко ставил его искусство игры на струнных инструментах, считал его столь недостижимым для себя, что совсем не усердствовал в учении. «Музыку полезнее слушать, чем исполнять», — сказал он однажды Дамону, чем, кажется, очень огорчил его. Дамон, конечно, уже забыл об этом. Многое забыл и Перикл. Но встреча с Дамоном ему была приятна. Он чуть было не сказал Аспасии, что счастлив от встречи с Дамоном, но промолчал, понимая, что сегодня он счастлив каждому слову Аспасии, каждому её движению, каждому взгляду её прекрасных глаз, больших и продолговатых, как чёрные финикийские сливы. Любимая пригласила на пир его друзей — он счастлив, она пригласила незнакомых молодых поэтов — он счастлив, она пригласила скототорговца Лисикла — он счастлив... Перикл счастлив, потому что его солнце рядом с ним, потому что может вдыхать её божественный аромат, прикасаться к ней, слушать её и тайно желать...

Она сказала:

— Ты покоришь Народное собрание, если скажешь, как советовал тебе Сократ — он признался мне в этом, — отныне называть Делосский союз Афинским союзом: афиняне любят, чтобы всё значительное освящалось именем богини-покровительницы вашего города. Так ты нанесёшь первый удар Фукидиду, который намерен предать тебя суду остракизма.

— Хорошо, — согласился Перикл, ещё не зная, действительно ли он согласен с Аспасией, следует ли ему прислушаться к её совету, а вернее, к совету Сократа. Сейчас он просто не мог возразить Аспасии — так он любил её, сидящую рядом с ним на зависть всем гостям, и особенно этому красавцу Геродоту: он, видите ли, знает историю всех земель и народов...

— Далее, — продолжала Аспасия, нежно улыбаясь Периклу — не ему ли хотелось, чтобы Аспасия утешала его в эту ночь, не в этом ли он признался Сократу, когда шёл сюда? — Далее, как только Собрание проголосует за твоё предложение именовать Делосский союз Афинским, ты скажешь, что и деньги Афинского союза отныне должны находиться в Афинах и что афиняне будут тратить их по своему решению, потому что они, Афины, афинский флот, афинские воины, продолжают героическую борьбу с Персидским царством, о чём свидетельствует война в Египте. Да, неудавшаяся война, потому что враг ещё силён и, стало быть, нужны новые усилия для полной победы над ним, новый могучий флот, новая армия. Казна союза, ведь это так понятно, должна находиться в Афинах.

— Это союзные деньги, а не афинские, — сказал Перикл, боясь, как бы его возражение не обидело Аспасию. Но такое возражение он уже высказывал своим друзьям, в частности Софоклу и Анаксагору.

Аспасия не обиделась, заговорила, кажется, ещё нежнее, прислонившись плечом к его плечу, обжигая его этим прикосновением:

— Тот, кто отдал добровольно деньги другому, уже не считает их своими, нё может считать их своими. Деньги принадлежат тому, кому он их отдал. Так и с союзниками Афин: они отдают деньги для того, чтобы Афины защищали их от персов. Стало быть, деньги принадлежат Афинам. Не только флот, не только афинская армия должны быть могучими перед лицом врага. Афины — ты, кажется, сам был с этим согласен — должны являть собой миру образец свободы, богатства и совершенства.

— Я помню, во время прошлой встречи ты говорила об этом.

— А я помню, что ты был согласен со мной.

— Да?

— Призовём в свидетели других? Сократа? Геродота, Софокла? Анаксагора? Фидия?

— Нет, не надо, — сказал Перикл. — Я действительно был тогда согласен с тобой. И сейчас согласен. Да я и сам так считаю. И раньше так считал. И мои друзья тоже. Ведь это они постарались внушить тебе все эти мысли?

Разговор, который тем временем увлёк пирующих, был о том, надо ли восстанавливать святыни и храмы, разрушенные персами, в том виде, в каком они существовали раньше, или строить на прежних местах новые, более величественные сооружения и не будет ли этим нарушена их святость. Разговор затеяли Фидий и Калликрат, приступившие к строительству Парфенона и Пропилеи, величественного входа на Акрополь с могучими колоннами, широкой лестницей и храмом Ники Аптерос.

— Чаша может быть любой, было бы хорошим вино, — сказал Протагор. — Свято место, а не сооружение — место освящено богами, там обитает божественный дух. А храм — только оболочка, как тело для души, большая или маленькая, красивая, не очень красивая — всё равно.

— Я согласен, что храм — только оболочка, — ответил Протагору Фидий. — Но нельзя согласиться с твоим вторым утверждением. Не всё равно, какова эта оболочка. Степень величия и красоты святилища, храма — степень нашего почитания божества, нашего постижения этого божества, его совершенства и красоты.

— Этому разговору не будет конца, — сказал Аспасии Перикл, чтобы вернуть её внимание к себе, отвлечь от спорящих. — Теперь Протагор скажет, что не все божества совершенны, красивы, что есть среди них уродливые и злые, но люди всё равно сооружают им святилища, и Фидий возразит, что уродливость и злоба иных божеств — только в представлении людей, отягощённых пороками, за которые божества преследуют их. Потом в спор вступит Продик и заявит, что нужно сооружать храмы солнцу, земле, воде, воздуху и разным стихиям, которые суть божества...

Всё так и было, как сказал Перикл. Это очень веселило Аспасию. А когда Продик, соскочив со своего ложа, закричал, потрясая над головой руками, что следует сооружать храмы свинцу, земле, воде и так далее — всё в точности, как предсказал Перикл, — Аспасия зашлась от смеха, потом стала хлопать в ладоши и поцеловала Перикла в щёку. Её хлопанье в ладоши музыканты, стоявшие за ширмой, приняли как приказ: заиграла музыка, зазвенели бубны, и девушки закружились в танце — все красавицы, все обольстительницы, все источали дивный аромат.

Теперь, кажется, Аспасия решила отвлечь внимание Перикла от танцовщиц: почти касаясь губами его уха — говорить мешала громкая музыка, — она сказала, всё ещё продолжая разговор, начатый Фидием и Калликратом: