Он вцепился пальцами в подлокотник кресла. Хотел встать. Вытянул руку, пытаясь дотянуться до меня.

— Ведь знал, что придёшь! Чуял! Всю ночь ждал!

— Нет! Нет-нет! Заткнись, мразь! — я замахнулась молотком. — Заткнись!

— Кровинушка-а-а! — фальцетом завыл он, скалясь.

Ему удалось выпрямиться, в руке что-то блеснуло — откуда у него серп? Тонкий стальной серп, просто как месяц на небе. Шишел-вышел из тумана, вынул ножик из кармана… Буду резать, буду бить! Месяц! Я загипнотизировано пялилась на сияющую сталь.

Старик с неожиданной прытью выбросил вперёд руку с серпом, крутанулся всем телом — лезвие просвистело у меня под самым подбородком. Я дёрнулась, пытаясь увернуться. На секунду кругом всё побелело, ослепительно, до рези. Но только на миг. Рукой я схватилась за горло, ожидая крови, жуткой раны. Ничего там не было — ничего. Вот был бы номер, если б он меня ещё и зарезал, вот умора! За спиной страшно заорал Америка. Низким, грудным ором, как кричат сумасшедшие.

Генрих размахивал серпом и тоже орал.

— Кровинушка! С тобой буду! До последнего вздоха вместе теперь! Я и ты… До могилы! Я в тебя, миленькая моя, влезу — в нутро твоё, в печёнку-селезёнку, в душу твою! Мы с тобой до самого конца теперь будем, до самого донышка, до…

Конца фразы я не расслышала.

Удар пришёлся в самое темя. И звук — звонкий и весёлый, точно расколотили пустой глиняный кувшин. Горшок. Его голова разлетелась вдребезги. Звонко и весело взорвалась и рассыпалась по ковру мелкими серыми черепками — без крови, мозгов и прочей гадости.

— Это же глина! Обычная засохшая грязь! — Бросила молоток на ковёр. — Ведь я так и знала — грязь! Засохшая грязь и ничего больше!

Америка схватил меня за руку, потянул к дверям.

Дальнейшее осталось в памяти застывшими фрагментами. Лестница, первый этаж, кухня. Газовая плита. Я почти не касалась пола — летела. Какая-то дикая радость, пьяный восторг, абсолютная вседозволенность бурлили внутри, распирали и душили меня. Да-да, я могу всё! Всё дозволено, теперь всё-всё-всё можно! Наконец!

Я распахнула духовку. Вывернула до упора все ручки — одну за другой все шесть. Затрещали пьезо, конфорки вспыхнули синим. Я набрала воды в вазу, залила огонь. Остатки выплеснула в духовку. Тут же тухло пахнуло пропаном.

— Засохшая грязь и ничего больше, — спокойный голос произнёс в моей голове. — Я ж тебе говорила. Две минуты.

Поймала своё отражение в стекле — глаза белые, а рот красный, яркий, как в помаде. Кармен! Моя Кармен — а то! Рывком выхватила из мельхиоровой подставки бумажные салфетки — целую пачку — сложила и воткнула их в тостер. До упора нажала рычаг.

— У тебя две минуты, — повторил голос.

Крыльцо, ступени, розовый камень дорожки. Сырой запах утреннего сада. Острые гладиолусы с красными пиками бутонов. Да, конец августа. Или уже сентябрь? Вот стена, вот дверь.

Мы выскочили в лес. Америка захлопнул дверь. Клацнул замок и тут же грохнул взрыв. Через секунд двадцать раздался другой, этот гораздо громче. Следом за ним ещё два — почти дуплетом.

— Баллоны! — Обернулся на бегу Америка. — Кислородные баллоны! Те, наверху.

— Стой! — крикнула я и остановилась. — Смотри!

В просвете между стволов полыхнуло — ярким, слепящим. Из окон вырывалось белое пламя. Дом выглядел плоским, точно его выпилили из фанеры и покрасили чёрным. Завыла сирена, следом другая. Кто-то кричал надрывным голосом: «Где гидрант? Где гидрант?». Из окон полез дым, густой и грязно-белый. После показалось оранжевый огонь. Языки быстро дотянулись до крыши. До нас долетал басовый гул — так гудит печка с доброй тягой. Звонко лопались стёкла, потом начала стрелять черепица.

Америка успел прихватить наше одеяло, он прижимал его к груди обеими руками. Штанины моих джинсов были забрызганы какой-то тёмно-вишнёвой дрянью, похожей на густой сироп. Я послюнявила указательный палец, провела по пятну — палец стал красным. Кровь — откуда? Откуда кровь? Ведь он превратился в камень, я сама видела осколки. Треснул, словно цветочный горшок. Только серый. Глина — серая сухая глина.

— Какое сегодня?

— Что? — не понял он.

Донёсся вой пожарной сирены. Звук возник где-то далеко, на другом конце света. Быстро приближаясь, он истерично путался в собственном эхе.

— Пожарники… — произнёс Америка.

— Что сегодня?

— Про что ты?

— День какой? Число?

— Август? — произнёс не очень уверенно. — Или уже сентябрь? Нет, август. Тридцать первое…

— Уверен?

— Да. Тридцать первое. От силы тридцать второе.

— Тридцать второе августа. Отличный день, чтобы начать всё сначала.

— Всё? А не поздно, Кармен?

— Александра я.

— Сашей можно?

— Только не Шурой.

Мы сидели на одеяле. Он придвинулся, тихо обнял меня, положил трёхпалую руку мне на плечо. Я сделала вид, что не заметила.

— А полковник?

Он заглянул мне в лицо.

— Или подполковник? — спросил. — Игорь Валентинович, кажется?

Я улыбнулась и покачала головой — нет.

— А дочь?

— Люська?

— Люська… — повторил он. — Или Екатерина?

— Тоже нет. Ни той, ни другой.

Сверху, над его головой разливалось перламутровое небо, оно становилось всё белей и ярче, распаляясь до невыносимого ртутного сияния. Сквозь снежную слепоту проступила сверкающая петля какой-то небесной реки с лёгкими мостами и воздушным собором с сотней ажурных башенок и куполом идеальной формы.

— Просто Флоренция… — прошептала я. — Смотри!

— Где?

Он повернул голову. Его недавно бритый затылок и беззащитная шея, незагорелая совсем, — мне остро и сладостно стало вдруг жаль этой шеи с тонким штрихом недавнего пореза, этого мальчишеского затылка. Глупая и необъяснимая жалость — к нему, к себе, к этому расплавленному небу душила меня. Чтобы не разреветься, я засмеялась.

— Ну что ты… Что ты, милая… — он оглянулся. — Ведь всё уже кончилось.

— Всё? — всё-таки всхлипнув, переспросила я.

Он кивнул.

Голова моя плыла. Плыли макушки сосен. Небесная Флоренция проступила всё ясней, теперь уже можно было различить дома, портики, черепичные крыши, арки. По крышам растекался свет, верхние окна сияли оранжевым, верхушки колонн казались позолоченными. Я могла разглядеть фонтаны с мраморными статуями, воздушно и празднично тянулись ввысь остроконечные башни. Контуры шпилей и флюгеров были очерчены тонкой золотой линией. Чешуйки черепицы сверкали как разноцветные стекляшки. А сверху, по всему небу, с торжественной неспешностью, разливалась тёплая белизна. Яркая, волшебная, манящая. И совсем какая-то нездешняя.