Тогда его отправляли полежать в психушку, но через несколько месяцев он возвращался. Болезнь была неизлечима… Леха на какое-то время делался смирен и тихо влачил свое жалкое существование. До следующего припадка. Дуреха получал небольшую пенсию и иногда подрабатывал — вскапывал дачникам огороды и колол дрова. Все деньги он тратил на водку. Пил по-черному, пока все не пропивал.

Макс протянул Лехе сигарету, тот с благодарностью взял. Но, вместо того чтобы по обыкновению встать и уйти, неожиданно сказал:

— В то лето тоже жара была, как сейчас, и стрекозы низко летали, над самой водой. Много их тогда было… Я хорошо запомнил, хотя маленький был. Помню, как фашисты через Гжать переправлялись, как к нам в дом пришли. Тогда, в сорок втором году…

Максим внимательно посмотрел на Леху — что-то в его словах задело его, показалось интересным.

— Мне пять лет было, — продолжил рассказ Леха. — Мы вчетвером в избе жили — бабка, мать, я и сестренка, Танька. Но она еще совсем маленькая была, в люльке спала. А к нам в избу немцы вошли…

— Они твою мать убили? — спросил Максим.

Он уже слышал эту историю, но решил поддержать разговор.

— Да, — кивнул Леха, — гад один, фашистский… Здоровый такой немец, толстый, как боров, и в стальной каске. Когда фрицы нашу деревню взяли, то сразу по домам побежали, раненых искать. Чтобы добить, значит. И к нам вломились…

Леха сделал паузу, затянулся сигаретой, затем продолжил:

— Заходят они в избу, проверяют, кто есть. Двое их было, один — бугай, как я сказал, а второй — обычный, неприметный, я его даже не запомнил. Вошли, значит, осмотрелись. А у нас на стене фотографии висели, под стеклом, в рамочке. В том числе и отца. Он в Красной Армии служил, танкистом, вот и прислал. Фриц как увидел ее, так сразу в ярость пришел. И со всей силы вдарил прикладом! Фотка со стены слетела, стекло — вдребезги. А я глупый был, маленький совсем, ничего не понимал, вот и закричал: «Не смей моего папку бить!» И кинулся на него в драку. Бугай меня толкнул, я аж в дальний угол отлетел. Ударился головой и заплакал. Фриц фотографию стал топтать и все «швайне, швайне» повторял, «свинья», значит, по-ихнему. Мать закричала, стала меня закрывать, а бугай и по ней — прикладом. И сапогом еще, под дых… Бабка меня в охапку — и держать, чтобы не лез, а то убьет ведь. Тут в избу немецкий офицер вошел, молодой такой, красивый. Посмотрел он на нас внимательно, а потом спрашивает бугая — что, мол, тут происходит? А тот ему на фотографию показывает — это семья красного командира. И снова мою мать бьет, а заодно — и меня. Бабка меня прижала к себе, закрыла, да куда там! Разве с таким бугаем справишься… Офицер что-то сказал строго и пистолет из кобуры вынул, но бугай уже в раж вошел, ничего не слушал, все бил меня и бил. Еще бы минута — и все, конец бы мне пришел. Тогда офицер и выстрелил. В него, фрица этого. Вот такие дела — своего застрелил, а меня, русского мальчонку, значит, спас. Мамка же моя через день умерла от побоев, так и не пришла в себя. А у меня после этого голова сильно болеть начала, и никакие таблетки не помогают. Только водка…

Леха замолчал. Он сидел, нервно мял в руках давно погасшую сигарету и смотрел куда-то вдаль. Смотрел невидящими глазами…

— Лето жаркое было, — снова сказал он, — и стрекозы низко летали. Как сейчас. Много их было…

Потом встал и, сильно сгорбившись, побрел по своим делам. Одинокий, никому не нужный старик…

Макс посмотрел на него и тоже закурил. Вот ведь судьба… Он хорошо теперь знал, что такое война и какие дела на ней происходят. Еще и дня не прошло, как он вернулся с фронта. Вот только вспоминать об этом очень не хотелось…

* * *

Вечером Макс включил телевизор. Как давно он его не смотрел! Даже нудные ментовско-прокурорские телесериалы и тупые ситкомы не так уже напрягали и раздражали. Поправка — пока не напрягали и не раздражали. Через день-два, конечно, снова будут вызывать рвотный рефлекс, но пока… Смотреть можно, ну и ладно.

Макс немного понажимал на кнопки, переключая каналы. Ну да, ничего нового. Впрочем, ничего измениться и не могло, здесь же войны не было. Это он сам изменился. Его взгляды на жизнь, семью, любовь — все изменилось.

Он понял, что больше не сможет верить тому, что показывают в наших (и в большинстве зарубежных тоже) фильмах про Великую Отечественную. Ему непременно захочется сказать: «Не так все было, совсем не так». Да только кому и зачем? Сценаристам, которые придумывают тупые сюжеты, или режиссерам, которые их снимают? Так у них вполне определенная задача — освоить бюджет. Им правда войны не нужна, была бы яркая, сочная картинка, и желательно — побольше крови и взрывов…

Макс еще раз вздохнул и достал ноутбук. В большом и разнообразном виртуальном мире также ничего не изменилось. Те же кумиры и те же мелкие дрязги в социальных сетях и форумах. Он прошелся по знакомым сайтам, поискал новости. Знакомые в основном болтали об отпусках — где, как и с кем отдыхали. Или собирались отдыхать…

Макс подумал: «Вот бы сейчас запустить инфу, что он воевал целый месяц, да еще на стороне вермахта! Но ему непременно напишут в ответ: «Старик, ты загнул, врешь, как писатель. Такое напридумывать!»

А что, может, и правда — написать о своих приключениях? Рассказать, как все было — с именами, фамилиями, званиями и датами? С подробностями и суровой окопной правдой? Как бы взгляд на Ржевские события, но с другой стороны, с противоположной…

Можно, допустим, выдать это за воспоминания некоего немецкого ветерана, сражавшегося под Вязьмой и Гжатском. А он, Максим, их, так сказать, записал и художественно обработал. Пусть проверят — ни слова лжи, абсолютная, чистая правда, подтвержденная всеми архивами и документами. Настоящая, подлинная война…

«Нет, не выйдет — решил Макс. — В издательстве обязательно потребуют разрешение на публикацию — от самого ветерана или его родственников. Но где его взять? А если выдать это за свой первый роман, чисто художественное произведение, то редактор непременно скажет: «Слишком буйная фантазия, молодой человек, нереально все это, быть такого не могло. Идите учите матчасть!» И попробуй что докажи. Нет, пусть уж лучше все остается так, как есть».

Но немецкие часы нужно непременно спрятать и больше к ним не прикасаться. Никогда и ни за что. Маринке же он скажет, что отдал медальон родственникам погибшего, и все. Кстати, а что случилось с семьей Петера Штауфа в реальной истории? Очень хочется узнать…

Макс набрал номер своего друга, Борьки Меера. И после обычных в таких случаях приветствий и расспросов («Спасибо, все нормально, а как у тебя?») перешел к главному. Вкратце рассказал, что случайно обнаружил в засыпанном немецком блиндаже останки убитого лейтенанта вермахта Петера Штауфа. А рядом — медальон с запиской. И теперь нужно его вернуть семье погибшего. Детям или внукам, если удастся их найти. Может, поможешь?

Борька хмыкнул — ладно, помогу, постараюсь найти родственников. Благо сейчас многие архивы уже открыты и находятся в свободном доступе. Надо знать, где что искать. Да и в Интернете полно всякой полезной информации. Впрочем, и неполезной тоже…