ремонте, а те, что её чинили, так быстро её исправить не обещали. Поэтому не настаивали, и нужно было обойтись другими. Потом стихло.

В городе и замке знали о том, что находящиеся при старом короле, по его замыслу, заранее старались приготовить по возможности самые прекрасные отряды для торжественного въезда молодой королевы. Ксендз Мациевский, гетман

Тарновский, пан Анджей из Горки, пан каштелян Бецкий, не считая других, теперь уже закупали краски, приказывали шить, чтобы нарядить свои дворы с невиданной броскостью.

Доспехи, снаряжение привозили из-за границы.

Наперекор этой роскоши, как сначала королева отказала в своей серебряной карете, так хотела, чтобы её приятели как можно скромней и совсем не напрягаясь, только из необходимости, приняли участие в этом въезде, который хотели сделать таким прекрасным.

Но тут Гамрат стоял препятствием. Новый человек, который держал одновременно две богатейшие епископские столицы, с их доходами, не мог позволить, чтобы его затмили другие, чтобы он при них казался бедным и скромным.

– Не может этого быть, – воскликнул он, прибыв к королеве. – Война войной, а там, где тысячи глаз будут на нас смотреть, мы не можем выставить себя на посмешище.

Пусть другие делают, что хотят, а я наперекор вашему величеству объявляю, что не только выставлю отряд по возможности больше, но наряжу его как можно дороже, хотя бы мне пришлось заложить своё серебро. Не дам издеваться над архиепископом-примасом. Кмита поступит согласно своим взглядам, хотя думаю, что и он тут затмить себя не позволит. Я не могу! Меня тут все зовут плебеем, что прибыл без ботинок из Подгорья, хотя Гамраты это старая шляхта, мы не хуже других. Вот покажу им, что сумею выступить, и не пожалею.

Такой был авторитет у Гамрата и вера королевы в его слово, что Бона не возражала. Она решила совсем не напрягаться, но не хотела запрещать другим поступать, как сами желали.

Ксендз-архиепископ не только хотел выступить, но решил затмить самых влиятельных – и когда другие по несколько десятков, по сто, более или менее, готовили людей к выезду, Гамрат обещал собрать до трёхсот.

Никогда, быть может, в Польше, как мы уже о том говорили, наряды не были так разнообразны, как в конце XVI века и начиная с этой эпохи. Именно этот въезд для иностранцев был причиной одновременно восхищения и насмешки, потому что отряд почти каждого пана наряжали иначе. Гамрат хотел нарядить свой по-польски.

Другие стремились к самым необычным одеждам, начиная от страдиоток до длинных московских шуб и колпаков, до татарских, турецких, испанских, немецких, венгерских костюмов.

Чёрный цвет был в большой моде, но на это торжество должны были одеться как можно ярче, а пурпур должен был главенствовать. Кроме одежды и доспехов, которые должны были быть эмилированные и позолоченные, а эти нужно было искать за границей, потому что их мало делали на родине, сами кони и шестиконные и четвероконные упряжки, которые должны были подбирать, представляли и большую трудность, и немалые расходы.

А поскольку каждая лошадь должна была идти под богато шитой попоной, её заранее днём и ночью обшивали золотом и жемчугом, так что некоторые из них выглядели почти столь же богато, как костёльные ризы.

Только одна Бона не делала ни малейших непривычных приготовлений. Даже не хотела хвалиться той своей славной серебряной кареткой, о которой выше, и не думала показывать её свету.

Объяснялась тем, что ей и королю, ожидающим невестку в замке, совсем не было необходимости заботиться о въезде и участвовать в нём. Что касается молодого короля, щедрая для него в иных случаях, мать сжала ладонь.

– Те, кто тебя силой женят, пусть и со свадьбой помогают, – сказала она. – Я её не хотела, не хочу и не думаю на это тратиться.

Когда казначей Бонер донёс о том королю, Сигизмунд рекомендовал ему, не скупясь, обеспечил Августа всем, в чём он мог нуждаться, чтобы выступить достойно и как можно великолепней. Для этой цели и драгоценности из сокровищницы нужно было позаимствовать, и закупить что было необходимо.

Казначей сам пошёл посоветоваться об этом предмете с молодым паном, но нашёл его таким робким, неуверенным, колеблющимся и с явным страхом оглядывающимся на мать, что должен был сам обдумать большую часть необходимых приготовлений.

Август не сопротивлялся, но вёл себя с поразительным равнодушием и постоянно обращался к матери. Был он, очевидно, ещё под сильнейшим её влиянием.

Бонер, хорошо это понимавший, не колебался взять на себя много. Как обычно, Бона обо всём знала, что говорили и решили у мужа, что приготовили, кто был самый деятельный, но препятствий не ставила.

Она заслонилась чрезвычайнейшим внешним равнодушием, точно её всё это никоим образом не касалось.

Те, что с лица молодого короля хотели читать какое-нибудь предсказание будущего, могли в нём найти немного. Всегда в отношении с чужими будучи себе паном, молчаливый и достаточно замкнутый, молодой король показывал себя остывшим, холодным как мать.

Часто вызываемый к отцу, который старался его оживить и вдохновить эту любовь к Елизавете, какая у него самго была к ней, – Август слушал его с уважением, объявлял готовность исполнить приказы, но ни в чём не менялся.

Все вечера допоздна он обычно проводил или наедине с Дземмой, или у матери. Тогда нарядную итальянку вызывали в покои, и когда Бона разговаривала с Гамратом, со своими приятелями и протеже, молодой король мог свободно сидеть в другой комнате с Дземмой, которую сопровождало несколько девушек, но они имели приказ стоять в стороне.

Иногда вечером приводили итальянского лютниста, какого-нибудь певца или одна из девушек красовалась, напевая итальянские песни. Поэтому время пролетало там приятно и очень быстро, а для Боны, может, слишком быстро, потому что ей нужно было приготовиться к войне. И хотя желала её и считала неизбежной, она знала, что будет упорной. Поэтому она собирала союзников где и как только могла.

План поведения был составлен заранее. Бона решила держать сына как можно дальше от жены, не позволять ему ни познакомиться с ней лучше, ни полюбить. Любовь к Дземме должна была служить ей для отпора той, которой боялась.

Она очень хорошо знала сына, знала, что он легко поддавался женским чарам, что новизна манила его; поэтому она опасалась Елизаветы, о которой знала, что была молоденькой, самой красивой из дочек королевы Анны, весьма старательно образованной и полной обаяния.

Этим её очарованием восхищался большой знаток женской красоты, Дантышек, свидетельствовали привезённые портреты, которые Бона отбрасывала с гневом прочь.

Один из них, предназначенный для сына, не в состоянии у