Выбор Дземмы из множества девушек итальянок и полек фрейлин королевы доказывал очень меткое знание человеческого сердца. Итальянка была мечтательницей, она действительно любила короля и была страстно ему предана.

Она любила его не как будущего владыку и пана, но как молодого, красивого юношу; а ничто так не привязывает, как любовь.

Ни красота, ни талант, никакие чары на свете не имеют той силы, какой обладает чувство. Оно вызывает взаимность.

Дземма много лет, подростая, смотрела на королевича, как на идеал, была влюблена в него гораздо раньше, чем он это заметил, когда ещё развлекался с Бьянкой и другими девушками, которых вскоре бросал для новых. У Дземмы не было амбиций, не имела никакого расчёта на будущее, нуждалась в любви.

– А потом? – спрашивала её насмешливо Бьянка.

– E poi? Morir! (А потом? Умереть!) – отвечала Дземма, мужественно глядя ей в глаза.

Эту свою первую любовь итальянка взяла из песни, из поэтов, из романов, наконец из собственной жизни и темперамента. Она никогда не была ни легкомысленной, ни кокетливой.

Она любила всё красивое, что великое, благородное – любила изысканный наряд и старалась быть очаровательной, но только для того, чтобы быть достойной выбора Августа.

Теперь, когда она наконец повстречалась с этим несказанным счастьем быть им любимым, – остальной мир, всё исчезло с её глаз. Она видела только одного его и себя… ничего её не интересовало. Готова была страдать, быть преследуемой, лишь бы он один не изменился для неё.

Бона, может, не верила в эту страсть, потому что вовсе её не боялась, а можно было испугаться, спустившись в это сердце, которое смотрело в будущее, в смерть, в пытку, муки, неустрашимое ничем.

Сигизмунд Август, преждевременно изношенный любовными романами, которые стали для него повседневными, в этой новой привязанности ожил и помолодел. Эти отношения не были похожи ни на какие предыдущиее, так как Дземма не была похожа ни на кого из забытых девушек.

Среди них с той диадемой героической любви на челе она выступала как королева. Не скрывалась, не стыдилась, ничего не рассчитывала.

Также и Август, хоть и был холоден, временами рядом с ней чувствовал возвращающуюся молодость, и любовь его росла вместе с испытанным нежданным счастьем.

В начале апреля чрезвычайное движение этих приготовлений запрудило весь город; не говорили ни о чём другом, не видно было ничего другого, чем эта горячка порисоваться, с какой Краков хотел выступить. Хорошо знали, что на императорском дворе о приёме королевы будут осведомлены с малейшими подробностями – речь шла о том, чтобы столица Польши и монарх, который так высоко стоял во всеобщем уважении, не были обижены.

Тогда Вавельский грод не мог идти в сравнение с Веной и даже с Прагой, но здешнее мещанство не было беднее других и варварским показать себя не хотело.

Магнаты и духовные лица, почти все без исключения, образованные и знакомые с заграничными традициями, с Италией, Германией, Францией, менее цивилизованным, чем другие, народом в обычаи быть не хотели. Может, даже слишком старались придать въезду заморской окраски и менее всего хотели сделать его польским. Из панских отрядов едва несколько сохраняли тот местный характер.

В ратуше обсуждали и рассматривали подарки для молодой королевы, потому что город не мог без них обойтись, а бедно показать себя было стыдно. Драгоценности подарить не мог, согласились на дорогую позолоченную посуду и миски, работа которых стоила больше, чем камни.

Вся это такая живая заинтересованность разбивалась, как морские волны о скалу – о рассчётливую холодность Боны. Не хотела ничего знать, хотя обо всём была осведомлена – делала вид равнодушной, глухой и слепой.

Когда она приходила к королю и попадала на разговор о приготовлениях, потому что старый Сигизмунд так ими занимался, что даже одежду сына, какую тот собирался надеть для приветствия жены, сам хотел поглядеть и приказал, чтобы была сделана немецким кроем, хотя Август хотел итальянскую, – когда попадала на такой разговор, Бона заводила речь о чём-то другом, а если спрашивали её мнение, она отделывалась, качая головой, молчанием.

Чтобы получить расположение матери, которая теперь проявляла к нему особенную милость, а может, сильно занятый Дземмой, Сигизмунд Август вёл себя холодно и равнодушно.

В этом расположении его поддерживал находящийся у его бока Опалинский, который служил интересам Боны. Когда он оставался наедине с королём, тот начинал жаловаться на свою судьбу, на навязанную ему женитьбу на болезненной и очень молоденькой принцессе, совместная жизнь с которой не могла быть счастливой.

Август слушал, чаще всего не отвечая, но эти повторные жалобы постепенно производили на него впечатление.

Чем меньше времени оставалось до назначенного прибытия королевы, тем незаметнее Бона старалась укрепить любовь к Дземме и сделать страстной.

Она не выступала активно, использовала для этого самых разных союзников, чаще всего таких, которые сами, может, не знали, что были для неё инструментами. Жилище итальянки для девушек двора, для обеих охмистрин почти стало недоступным; Август в любое время мог туда прийти, не опасаясь ни с кем встретиться. Дземма часто вечерами выскальзывала в покои молодого пана. Опалинский следил, чтобы она там ни с кем не встречалась.

Неудивительного, что в молодой паре эта любовь, для Дземмы первая в жизни, для короля самая горячая из тех, какие пережил, достигла какого-то блаженного безумия и забвения.

Кто же с таким чувством в сердце думает о будущем? Кто помнит о завтрашнем дне?

Когда Август приходил к матери более грустным, Бона тут же объясняла эту грусть женитьбой и утешала его заверениями, что сумеет держать вдалеке навязанную супругу.

– Польские паны в силу каких-то своих расчётов могли навязать тебе неприятную супругу… пускай ею называется, но жить с ней ты не обязан; а привязаться к больной, постоянно нуждающейся в лекарствах, невозможно. Счастье можешь найти где-нибудь в другом месте.

Между Краковом и Веной практически постоянно шла переписка о браке, с обеих сторон полная самых торжественных заверений дружбы, искренняя со стороны Сигизмунда Старого, который действительно отцовским сердцем любил Елизавету, внучку по брату. В Вене, однако, через тех, которые явно и тайно приезжали в Краков, через Эрберштейна и других посланников отлично знали, как обстоят дела на польском дворе. Император и король-отец только не представляли себе, чтобы Сигизмунд в отношении жены мог быть таким слабым, и чересчур рассчитывали на его опеку. Кроме того, отец Елизаветы ради Изабеллы в Венгрии мог многое, Бона должна была его щадить, и жалеть императора по причине неаполитанской собственности.

Однако