прекрасную книгу. Швырнула, будто какой-то мусор. И теперь древняя, украденная реликвия оказалась в руках Бейза…

– Проклятье.

Откладываю расческу на туалетный столик и поднимаю взгляд на массивное зеркало в деревянной раме – единственное, что здесь не подстраивается под изгиб моих стен.

Отражение пялится в ответ и, как всегда, потрясает меня. Заставляет жалеть, что вообще посмотрела.

Учитель говорил, что глаза – зеркало души, но сколько бы я ни разглядывала свои, себя я там не нахожу.

В конце концов я просто перестала искать.

Мои глаза – большие и нежно-сиреневые с золотыми крапинками, и они затмевают остальные черты.

Нос – маленький, с россыпью веснушек, которые простираются и на щеки, словно светлую кожу поцеловало солнышко. Касаюсь тонких, изящных губ, скольжу пальцами по острому подбородку, а потом откидываю копну золотистых волос за спину. Развязав халат, спускаю его с худых плеч и рук, что остаются тонкими, несмотря на изнурительный режим тренировок с Бейзом. Позволяю ткани сползти еще чуть ниже, обнажить набухшие груди и склоняю голову набок, рассматриваю то, что утягивала с тех самых пор, как они только появились… словно власть над телом давала власть и над всем остальным тоже.

Над всей моей жизнью.

Рордин хочет ввести меня в общество, но есть причина, по которой я больше не посещаю Трибуналы.

Я пыталась. Мне не нравится.

Ни у кого нет власти над толпой. Нельзя контролировать то, как они смотрят, что шепчут, как уничтожают тебя словами.

«Почему она?»

«Почему не наши матери, дочери, братья? Что сделало ее достойной пощады?»

Вопросы, которые я задавала себе столько раз, что их отголоски оставили внутри меня шрам.

Но в моих глазах нет ответов. Как будто душа давным-давно из них выскользнула, не оставив ничего, кроме неподходящей оболочки.

Моргаю, проливая слезы, размазываю их по щеке. Со вздохом отвожу взгляд и принимаюсь рыться в комоде в поисках одежды для сна.

Звук тяжелых шагов заставляет меня резко втянуть воздух и закрыть халатом грудь за считаные мгновения до того, как дверь слетает с петель и прокатывается по полу.

Рордин с темными, даже черными глазами врывается ко мне в комнату, и у меня вырывается всхлип. Рордин врезается в меня, вжимает в стену так, будто я оказываюсь между двумя глыбами льда.

Сглатываю вязкую слюну, слишком остро ощущая то, как напряжены мышцы его мощного тела. Как наклонена его голова, как нос касается моей шеи, холодное дыхание обжигает кожу.

– Ты мне отказываешь, – рычит Рордин угрожающим тоном.

Диким.

– Я…

– Это не вопрос! – рявкает он, и я замираю.

Его запах – наркотик, он встает в горле комом и не дает сделать глубокий вдох, способный спасти меня от опьянения и потери сознания.

– Я… я забыла.

– Не лги мне.

Трепещущей плоти шеи касаются два острых кончика, и я ахаю, разинув рот. Давление усиливается, будто Рордин вот-вот прокусит кожу и вопьется в меня.

Прольет кровь.

Что-то заставляет меня наклонить голову, словно цветок, что подставляет хрупкий стебель под садовые ножницы.

Рордин издает низкий рокот, который остается запертым в склепе его груди.

Мои веки, трепеща, смыкаются.

Каждый вдох подталкивает его ближе, и я ловлю себя на том, что дышу в такт, чтобы уменьшить тонкий отрезок пространства между нами, жадно упиваться его телом – таким же чужим для меня, как и мое собственное.

Но там, где он тверд, я мягка, словно масло, и так ужасно уязвима. Сейчас он мог бы разорвать меня на клочки, и как полное мольбы существо, которым я становлюсь в его присутствии, я бы даже не воспротивилась.

Вдруг, почти мне в наказание, давление ослабевает, не оставляя ничего, кроме легкого холодка губ на моей сонной артерии.

– Скажи мне правду, – тихо произносит Рордин, и у меня перехватывает дыхание.

Правду…

– Живо.

– Я… я ревновала.

– И почему ты ревновала, Орлейт?

Вопрос проходится по моей коже, словно плавно скользящий клинок, и сердце ухает в пятки.

– Потому что когда я впервые увидела в садах…

Медлю, ведь понимаю: я не должна говорить то, что хочу сказать. Пересекать черту, которую стоит оставить неизведанной до тех пор, пока я не испущу последний вздох.

– Продолжай, – приказывает Рордин, и этот простой удар словом почти ставит меня на колени. Наверное, так бы и случилось, если бы меня не приковывало к месту касание его губ моей кожи всякий раз, когда он говорит.

– Я увидела, что ты ей улыбнулся…

Он цепенеет. На долю секунды, но я наслаждаюсь кратким падением его щита.

– Жадная девчонка, – шепчет Рордин, и голос его похож на ветер, что глубокой ночью сотрясает стекла моих окон. – Ты хочешь, чтобы все улыбки принадлежали только тебе?

Содрогаюсь до самых пят.

Всегда.

– Да, – слово стекает с языка, словно сироп, разгоряченное, как ноющая боль меж моих ног. Та, у которой есть собственное отчаянное сердцебиение, жаждущее, чтобы он прижал меня к стене другой частью тела…

Из меня вырывается все дыхание.

– Что ж, – хрипит Рордин и сглатывает. – Я тоже жадный.

Он резко отстраняется, создавая между нами зияющую пропасть, ему вслед запоздало тянутся опадающие пряди моих волос.

Рордин хватает что-то с моего прикроватного столика. Разворачивается к камину, в платиновом блеске глаз отражаются танцующие языки пламени – и только тогда я понимаю, что у него в руке.

На его скульптурном лице играют тени, подчеркивая выражение, не предвещающее ничего хорошего. Брови сведены так сильно, что почти сходятся.

Слежу за ним, а легкие все норовят вырваться из клети ребер.

Так странно видеть, как он у меня в комнате, чистит мою иглу – не ходит вокруг да около, а вовлечен.

Этого я всегда и хотела, чтобы нас не разделяла дверь. И тот факт, что Рордин здесь, сейчас?

Он как ведро ледяной воды, вылитое на разъяренное пламя, что угрожает обратить мое сердце в пепел.

Остужая иглу, Рордин поднимает наполовину полный кубок с прикроватного столика и направляется ко мне. Я сглатываю, наши взгляды встречаются, Рордин берет мою руку и притягивает ее ближе.

Я забыла, как дышать. Как двигаться, даже как думать.

Мне разжимают кулак, по одному негнущемуся пальцу зараз, и Рордин выбирает цель – мизинец, который он вытягивает, словно свернутый лепесток красивого цветка.

Я редко выбираю мизинец, лишь потому, что он маленький, кожа на нем такая мягкая и нежная.

– Этот больнее всего, – шепчу я, когда Рордин растирает мне палец, пока кончик не краснеет и не начинает ныть.

– Знаю, – негромко отвечает Рордин и пронзает плоть.

Резкий,