чтобы пыль прибить, а грязь не развести. Грейдер здесь не проходил с осени – в багажнике на ухабах и гребёнке гремели два мешка с утиными и гусиными чучела́ми. «Как кокосы», – пришла Петру Алексеевичу в голову фантазия.

Небо понемногу расчистилось, высветилось; остались две тёмные полосы облаков на западе. Однако вечер брал своё – часа через два начнёт смеркаться.

За деревней Лжун на шестнадцатом километре грунтовки свернули на раскисший глинистый просёлок, который, впрочем, вскоре вильнул с поля в перелесок и окреп.

– Я, Пётр Ляксеич, и лося брал, – продолжал незаметно перетёкший с попов на охоту разговор Пал Палыч. – Один то есть. Ну, когда врямена совсем худые были. А тяперь мне столько мяса зачем? У меня на дворе кроли, и корова с тялёнком, и поросят двое. В самый раз – и нам с Ниной, и детя́м в город. Разве только кабана позволю…

Сколько Пётр Алексеевич знал Пал Палыча, тот и в самом деле, чтобы на охоте лишнего взять – ни-ни, даже в азарте: вроде как видит добычу – палит, а выходит всякий раз в меру, без перестрела.

– Как же вы лося в одиночку брали?

– А есть ухватки, – подбоченился Пал Палыч. – Вот, к примеру, заметишь в лесу место, где лось ходит, и валишь там осину-две. Если другой день видишь, что лось на них кору дярёт, делаешь на стволе вырубку – вроде корытца – и сыплешь пачку соли. Лось на тот солонец пойдёт: больно ему нравится соль лизать. После, стало быть, надо в засидку садиться. Лось сюда только на вячёрку явится, до заката – в тямноте на солонец ня ходит. Ня то что кабан – тот и в темь на прикормку пойдёт. В темь ему даже лучше. – Пал Палыч устремил взгляд вдаль, не вглядываясь – вспоминая. – Уж больно осторожный. С одной стороны к прикормке подойдёт – я на прикормку кукурузу сыплю, – встанет поодаль, принюхается, оглядится, обойдёт кругом и выйдет с другого края. И снова принюхивается, смотрит, слушает. А если в след мой ткнётся и учует, то аж отпрыгнет, как ошпарился…

Миновав безбрежную лужу, въехали в деревню и подкатили к неказистому, как всё в этом дичающем краю, дому рыбака Володи, приходившегося Пал Палычу не то свояком, не то кумом, не то бывшим сослуживцем. Деревня стояла на пологом берегу Селецкого озера – в весенние разливы вода по осочнику подходила к деревне вплотную, а летом и осенью к лодкам случалось топать ещё с четверть версты. Впрочем, если осень выдавалась сухой и луг не развозило в болотý, Пётр Алексеевич подгонял машину прямо к лодкам.

На деле Селецкое озеро – объединённая протоками система озёр: Тайловское, Чёрное, Дубновское… Но то при низкой воде, иное дело – в половодье: в половодье части, обнаруживая родство, сливались в сверкающее холодное единство.

Володя жил со стариками-родителями. В хозяйстве – корова, лошадь, куры. Плюс пёс и кот. Мать и отец следили за скотиной, подспорьем – пенсия, Володя браконьерил на озере – ставил сети и мерёжи. За домом на огороде у него был выкопан небольшой пруд, куда Володя запускал выловленную рыбу, а под навесом у сарая была обустроена коптильня. Так и кормились – огородом, молоком, яйцами и озёрными дарами. Если в пруду набирался излишек, Володя запрягал лошадь и они с отцом на телеге отправлялись торговать – по средам, пятницам и воскресеньям в Новоржеве налаживался бойкий рынок.

Пётр Алексеевич открыл дверь багажника, выложил на землю мешки с чучелами, переобулся в болотники и перепоясался поверх тёплой куртки патронташем. На крыльцо вышел Володя – большой, как медведь, и добродушный, как крутившийся в его ногах, не знающий муштры и палки пёс. Когда здоровались, ладонь Петра Алексеевича утонула в его лапище.

– А вот, – сказал Пал Палыч, – Вова подумал и решил, пошто деревни-то пустеют.

– Ну? – повесил на шею ружьё Пётр Алексеевич.

– А когда на сяле людей няма, – с улыбкой, но веско сказал добродушный Володя, – в партизаны идти некому.

– Так-то! – поднял палец Пал Палыч. – Тяперь ищите, кому выгодно.

Пал Палыч, человек ответственный, буквальный, уже наведывался сюда утром на старенькой «Оде» – смотрел, где садятся гусь и утка, подбирал места под засидки. Лодку он держал на озере свою, вёсла хранил у Володи в сарае. Хотя, пожалуй, можно было без опаски оставлять вёсла на берегу: всё равно лодки, которых тут насчитывалось три, навязывали к всаженным в илистую землю колам без замков. Чужие появлялись здесь редко: деревня знавала лучшие дни, а теперь из шести домов жилые – только три, да и то третий заселялся только летом.

Забросили за спину рюкзаки, подхватили мешки с чучелами и, забрав в сарае вёсла, двинули к озеру.

Весенняя вода стояла высоко, идти пришлось метров сто, не больше. На берегу перевернули синюю плоскодонку, столкнули в воду. Сложили в лодку вещи и вёсла, Пал Палыч пристроил вдоль борта шест. Садиться в лодку не стали – повели её, толкая руками, по затопленному лугу, по стелящимся на воде прелым прошлогодним травам, мимо торчащих верхушек осочьих кочек, на глубину.

Когда болотники ушли во взбаламученную илистую воду выше колена, Пётр Алексеевич сел на вёсла, а Пал Палыч, пристроившись с винчестером на корме, принялся направлять, указывая гребцу, каким веслом подработать. У берега с криками носились чибисы, взблескивая белым брюхом, вдали над водой то тут, то там взвивались, быстро орудуя махалками, женихающиеся стайки – селезни гонялись за утками. Лодка лавировала между островками тросты́, проскальзывала в узких проходах, то и дело перегороженных притопленными сейчас старыми заколами, тут и там на воде среди буроватых листьев кувшинок виднелись вывороченные из ила бородавчатые корневища.

На глубине Пал Палыч дважды просил Петра Алексеевича поднять вёсла: лодка пересекала поплавки Володиных сетей.

– Рыбнадзор не штрафует? – Пётр Алексеевич подгрёб вправо.

– Вову? – Пал Палыч качнул ладонью: мол, хватит выруливать, теперь – прямо. – Бывало. Но редко – пока за руку ня возьмут. А его поди возьми.

– Когда берут – не ропщет? Он ведь здоровый, может зашибить.

– А он ня заводной, нет. – Пал Палыч улыбнулся. – Разве подопьёт и его заведут.

– Пьёт? – не то чтобы спросил, скорее утвердил Пётр Алексеевич.

– Ня без того. Ему нальют, он выпьет да крякнет: «Ох, гадость! А ещё есть?»

По пути договорились, что, если не зарядит дождь, они останутся здесь и на утреннюю зорьку. Пётр Алексеевич счёл решение разумным: он не представлял, как можно в темноте, пусть и с фонарём, отыскать обратную дорогу в лабиринте проток, озёрных заводей и