– А Яков Николаич, – сказал Пал Палыч, – тот, что нынче рыбнадзор, – мужик ня гожий. Вот расскажу про него, когда он в рыбнадзоре ня служил ещё. – Пал Палыч поудобнее пристроил на коленях винчестер. – Поставили с им сетку – а лето было, жара, вода тёплая, – и щука попалась с вечера. Утром проверяем, а у ней уже и жабры белые. Я говорю: «надо выкинуть». А проверял сетку Яков: я – на вёслах, он вытаскивал. Я помоложе был, – пояснил Пал Палыч, – потому подгребал, это потяжелей, а он в сетке ковырялся. Выкинь вон, говорю. А он: «не-не, Паша, хорошая рыбина». Ну, мне, говорю, она ня нужна. Я возьму, говорит. А и ладно. Достали рыбу, привезли, стали делить в две кучи. Ну, говорю, бери, какую хошь. Мы ж ня жадные. Так он ту бярёт кучу, в которой нет той рыбины, – мне, стало быть, ту щуку уступает. Ну ладно, думаю, и с его кучи кидь так в сторону одну рыбину – подальше. «А чего ты?» – меня спрашивает. Да я, говорю, откину, она тут мешает. Кучи-то рядом почти. – Пал Палыч отмерил руками расстояние между кучами. – Он отвлёкся – за той рыбиной тянется, – а я тем часом свою-то эту щуку ему кидь, а взамен евонную рыбину из кучи взял сябе. Ну, раз тябе она надо, так бяри – я честно сделал. Он обернулся: «во, а чего, Паш, эта рыбина у меня? Она ж в твоей куче была?» Я говорю: «Николаич, я честный человек – я сказал, она мне ня надо, я тябе кинул, а ты делай, что хочешь». Но я-то от него сябе взял гожую! – Лицо Пал Палыча сияло. – Вот такой он был человек. А другой бы никогда ня взял – сразу б выкинул. А тяперь вона – рыбнадзор…

Наконец добрались до присмотренного Пал Палычем места – залитой половодьем болоты́ с разбросанными по ней редкими кустами лозы. В одном из них Пал Палыч утром обустроил гнездо – укрепил пару досок и положил на них старую автомобильную покрышку. Пётр Алексеевич высадил его у засидки и подал мешок с чучелами. Здесь было неглубоко, болотники не зачерпывали, так что раскидать болванóв можно было и без лодки.

– Вон к тому кусту грабьте, – указал Пал Палыч на чернеющую в полутора сотнях метров купину. – Я смотрел – лодку втянуть можно.

Пётр Алексеевич, цепляя вёслами траву, развернул плоскодонку в нужном направлении.

– Да, – напутствовал вдогонку Пал Палыч, – тут об эту пору, случается, в соседские угодья выйти можно. Так вы уж ня зевайте.

– Как это? – не понял Пётр Алексеевич.

– По-разному бывает… – Пал Палыч пожал плечами. – То воздух колыхнёт, то вода разбяжится, а иной раз щёлк – и наше вам. Напярёд разве скажешь? А только как увидите – ня ошибётесь.

Понемногу смеркалось.

Пётр Алексеевич затащил лодку в залитый куст, достал из рюкзака моток алюминиевой проволоки и, подобрав уже выпустившие пушистые ватные комочки ветки, связал их над головой пучком. Куст превратился в прутяной бутон – убежище Дюймовочки. Следом Пётр Алексеевич прорядил в нужных местах лозу топором, сделав на три стороны прогляды, оставалось побросать на чистую воду болванóв, садиться в куст и крякать.

Разматывая бечёвки с грузом и расставляя пластмассовые чучела живописными группками, Пётр Алексеевич удовлетворённо отметил несколько плавающих на воде утиных пёрышек – определённо птица здесь сидела.

Снова забравшись в куст, для полноты картины Пётр Алексеевич набросил на торчащую наружу корму лодки кусок камуфляжной сетки.

Со стороны засидки Пал Палыча уже доносилось кряканье манка.

Берега потемнели, но небо ещё светилось. На востоке оно было белёсо-серым с зеленцой, а на другом краю закатившееся солнце подсвечивало бока высоких облаков розовым.

В сумерках озеро ожило, затухающее пространство наполнилось гомоном, хлюпаньем, хлопаньем крыл – заголосило вдали за полосой камыша гусиное стадо, то и дело проносились в небе стайки быстрых уток. Пётр Алексеевич поочерёдно дул то в утиный, то в гусиный манок – без толку. Утки летали, но, как назло, стороной, хотя Пал Палыч пару раз всё же пальнул, – должно быть, одна из стаек налетела на его засидку.

Воздух был сыр, прозрачен, свеж. В иные годы в это время воду к ночи прихватывала почти невидимая, с тонкими прожилками, хрустящая под веслом ледяная корочка, но сейчас погода стояла едва ли не майская. Ночью, конечно, будет прохладно, но ничего, пересидеть можно…

Несколько раз вдали гулко шарахнуло ружьё. Похоже, кроме них с Пал Палычем и далёкого стрелка, больше охотников на Селецком не было.

Через час стало понятно, что вечёрка не задалась. Гуси так и не появились, собравшись на ночёвку за тростой и перекликаясь в недоступной дали гортанным кличем. Между тем совсем стемнело, на небе высыпали звёзды, разгорелась над горизонтом жёлтая долька луны, так что разглядеть летящую птицу можно было лишь в её неверном свете. Это не охота.

Похолодало. Пётр Алексеевич подтянул рюкзак и достал флягу. За столом он обычно предпочитал водку, но на охоту брал коньяк – тот согревал быстрее.

Зевнул. Сегодня он поднялся рано: не любил выезжать из города по забитым дорогам. Никто не любит, но домашние вечно тянут со сборами и треплют нервы, а одному что – подхватил приготовленные с вечера вещи и ни свет ни заря в путь. Само собой, не выспался. Устроившись полулёжа в носу лодки, Пётр Алексеевич надел перчатки, натянул на уши вязаную шапку, положил сбоку ружьё, подбил под голову рюкзак и решил вздремнуть, – быть может, порадует утренняя зорька. Пал Палычу небось в гнезде своём так на покрышке не расположиться…

Однако сон не шёл. Мелкая мышиная дрожь – спасибо фляге – отступила, руки в перчатках согрелись, а сна как не было, так нет. Глядя в темноту за бортом лодки, в какой-то миг Пётр Алексеевич заметил, что мрак постепенно, вкрадчиво и как-то диковинно оживает. Ветки куста, голые при свете, теперь выпустили нежные прозрачно-белёсые листья-лепестки, которые воздушно шевелились от лёгких колыханий ветерка. Вид они имели призрачный и вместе с тем совершенно реальный. Стянув перчатку, Пётр Алексеевич попробовал сорвать один лепесток, но пальцы не смогли ухватить его, хотя и ощутили прикосновение к какой-то полувещественной материи.

Тьма вокруг как будто поредела. Ближайшие осочьи кочки, прошлогодняя шевелюра которых частью стелилась, частью торчала над водой, тоже распускались опалово-белыми трепещущими лепестками. Какой-то странный мир проступал сквозь материю здешнего – иной, но столь же достоверный и чудесный. И птицы… Заслышав гусиный крик, Пётр Алексеевич поднял взгляд над