— А! Так спать не собираешься? Давай тогда сам ко мне заходи как из города выедем. У меня жена кнышей напекла с картошкой…

Теперь еще и кныши какие-то! Надеюсь, к блинчикам они никакого отношения не имеют!

Я поднялся по металлическим ступенькам в вагон и зашел в купе — кроме меня там сидел какой-то толстый мужик, который вежливо поздоровался со мной и углубился в чтение газеты — пока свет не приглушили. Читал «Комсомолку», кстати.

А я всё думал над фразой проводника. «Шо занадта — заўсёды ня вельмі!» — это, получается, можно перевести примерно «что чересчур — всегда не очень». Однако, народная мудрость…

Когда поезд тронулся, и народ расстелил постели и улегся спать, я еще некоторое время смотрел на огни ночного Минска и думал: смогу ли действительно прожить здесь несколько лет? Большой город одновременно и пугал и манил. Сейчас еще что — вот лет через двадцать это будет настоящий человейник, все будут торопиться невесть куда, носиться как подстреленные, не видя ничего вокруг своего жизненного туннеля, состоящего из набора объектов на топографической карте: квартира, остановка, станция метро, пара магазинов, кафешка, работа, может быть — клуб или кинотеатр. В сумасшедшем ритме жители мегаполисов привыкнут носиться с восьми до восьми, не поднимая лица к звездам, не вдыхая свежего воздуха. А потом отвечать на вечный вопрос оставшегося в провинции однокашника по поводу возвращения к родным пенатам другим, таким же вечным вопросом: «А что я там делать буду?»

Тогда, в веке двадцать первом, я был частым гостем в столице. И в свои приезды водил товарищей, погнавшихся за развеселой минской жизнью, по местным достопримечательностям. Храм Всех Святых и его удивительная крипта, Красный дворик с непередаваемой атмосферой, «Телепорт» и его технические примочки… В конце концов — «Минск-Арена»! И эти товарищи — успешные программисты, менеджеры и технические специалисты с отличными зарплатами понятия не имели о таких местах! Они жили в своём туннеле, который считали мегаполисом, и пожимали плечами, и спрашивали: «А что я в Дубровице делать-то буду?» А здесь-то ты что делаешь?

Я и сам жил в таком туннеле в свое время — в Москве. Носил на плечах бремя города, в котором население больше, чем во всей Беларуси, считая оттяпанный поляками по благословению коммунистов Белосток. И едва успел сбросить это ярмо и вдохнуть воздух родных дубровицких болот — как меня зашвырнуло… М-да, в общем — зашвырнуло.

— Эй, земляк! Чай пить идем? У меня грузинский крупнолистовой, с белорусским чабрецом!

— Да-да-да… — засобирался я.

* * *

Уже на второй минуте чайных посиделок у меня загорелся глаз и зачесались руки.

— Слушай, земляк, а ты дубровицкий? — спросил я. — Я просто в газете работаю, а ты такие вещи рассказываешь, что они так на карандаш и просятся. Вроде просто и понятно, а вроде народу и неизвестно. Давай я за блокнотом сбегаю, что-то помечу, а потом напишу вот это вот всё в «Маяке», а? И про стопкран, и про остальное…

— Я-то сам из Гагалей, так-что…

— Прэкра-а-а-асно, Гагали — это ж наш район! Чудесные места, Березина, «Смычок» и всё такое! Так я побежал за блокнотом?

— Давай, но только чтоб без имен! — проводник отсалютовал мне стаканом в подстаканнике.

Хотела Езерская два материала? Будет тебе два материала…

—.. стоп — кран, судя из его названия, нужен для экстренной остановки состава! — вещал проводник, угощая меня кнышами — такими кругленькими пирожками с картошкой. — Чтобы стало понятно, почему от балды им пользоваться запрещено, надо представить себе систему торможения поезда. Значит так! Каждое колесо при торможении сжимается двумя тормозными чугунными колодками с усилием 35 тонн каждая. То есть, колеса перестают крутиться и начинают скользить по рельсе, идут юзом. Так получаются ползуны — или «лыски», такие повреждения, которые делают колеса менее круглыми… Если, например, его глубина превышает три миллиметра — приходится менять колесную пару. Теперь про тормозную систему. Она работает на пневматике, сжатом воздухе. Пока давление есть — колодки раздвинуты, и колесо крутится. Если стравить давление — колодки прижмутся, и колесо как раз-таки пойдет юзом! А теперь представьте, что какой-то умник сорвал стоп-кран резко, рывком! И воздух вышел из системы весь и сразу? Поезд встанет как вкопанный! Народ повалится с полок, багаж рухнет, стрессы и травмы обеспечены! А потому — что? Срывать стоп-кран надо плавно, короткими движениями по секунде-полторы, чтобы воздух стравливался постепенно… Конечно — если речь не идет о намечающейся катастрофе или человеческих жизнях. Но вообще — лучше звать проводника, он знает, что надо делать… И в туннелях, и на мостах срывать стоп-кран тоже нельзя ни в коем случае, понятно почему?

— Понятно! — кивнул я, а карандаш в моих руках, кажется, дымился уже, — А еще что-то есть?

— Е-е-еэсть! Хочешь историю про то, как мужик хрен сломал?

Я отложил блокнот, понимая, что в печать точно не пойдет, и махнул кнышем — мол, давай, жги!

— Значит, решила одна пылкая молодая пара, которая на двоих разменяли уже, пожалуй, целый век, на верхнем боковом месте предаться любовным утехам…

Через две минуты я ржал как конь, и, кажется, перебудил пол вагона.

— Тихо, тихо, земеля, это я еще тебе про ростовскую рыбу не поведал! — хлопал меня по предплечью словоохотливый проводник, — Короче, продают там белорыбицу, и один дядька взял сразу пять штук…

В общем, материал получился короче, чем я надеялся, но от смеха у меня лицо болело, и расстались мы вполне довольные друг другом. И спал я оставшиеся четыре часа как такой спокойный, очень спокойный младенец.

* * *

Дубровица встретила меня проливным дождем, разбитыми фонарями, хмурыми лицами дачников и грибников и бегущей в мою сторону целой толпой цыган с детьми, клунками, какими-то коврами и почему-то самоварами.

— Стой, стой! — кричали они.

Заспанный проводник показал мне красный флажок, который держал в руке:

— Можешь там в своей статье вот еще что написать: при посадке и высадке из поезда не паникуйте, а смотрите на проводника. Если у него в руках вот такой вот флажок или в темное время суток — горящий фонарь — поезд пока ни-ку-да не поедет! Всего хорошего, земеля!

— Счастливого пути! Заходите в редакцию — чаем угощу! — помахал рукой я.

* * *

Я был на работе самым первым — после уборщицы, конечно. Поставил чайник на плитку, открыл окно, чтобы стылый, затхлый воздух стал еще и сырым от дождя, сдул пыль с клавиш «Ундервуда», погладил лысину Ильича, который всё еще служил