В классе организовали вечер-проводы. Торт, конфеты, чай, газировка… На общешкольные дискотеки их возраст не пускали, поэтому устроили танцы в классе. Играли «Форум», «Модерн Токинг», «Спейс»… О поводе для этой вечеринки уже как-то и забыли, радуясь, почти как у старшаков, свободе.

На другой день или через день Славку провожали уже во дворе. Уезжали они всей семьей: папа, невысокий старший лейтенант – артиллерист с рыжеватыми усами, мама – воспитательница в детском доме, который находился в их же квартале, через дорогу от школы. Славка улыбался, гордился тем, что все остаются здесь, а он увидит новые земли. Спасск, о котором поется в «По долинам и по взгорьям», Тихий океан, озеро Ханка… А где-то там рядом – озеро Хасан, где наши солдаты дали японцам так, что те больше не смели к нам лезть.

А месяца через два Славка прислал Белому, но для всех одноклассников, слезное письмо: «Скучаю вообще… дыра, блин… живем в казарме… школы нет… пацаны злые вообще…» Славку поддерживали письмами, раза два-три удалось поговорить по телефону. Но время шло, письма от Славки приходили реже, и ему тоже редко стали писать. Вспоминали, но мельком, обычно, когда разглядывали фотографии: «А, эт Славян Юрлов. Классный был чувак».

Уже в выпускном классе, значит, в девяностом году, Белый снова получил от него письмо. На этот раз – из Кургана. Оказывается, Славкиного отца уволили из армии там, в Спасске. Жилье было у них в гарнизоне, перспектив устроиться в городе никаких, поэтому кое-как добрались до родных мест отца – в Курган. Поселились в домишке на окраине, где жила бабушка Славки.

«Мрак полный, Димон, – жаловался он Белому, – скорей бы в армейку».

После армии Славка связался с ребятами, которые «делали дела», а году в девяносто пятом приехал в Кызыл перепуганным – «одни чуть не вальнули, другие хотели посадить», – без денег, без вещей. Каким-то образом – кажется, благодаря оставшимся отцовским приятелям – Славке удалось устроиться в местный погранотряд. Сначала – контрактником, потом, после школы подготовки, стал прапором. Теперь по десять месяцев в году проводил на дальних заставах, иногда появлялся в городе, тащил, перекипающий энергией, бывших одноклассников, Пашку Бобровского, других старых корешей в кабаки.

«Мне, бляха, скоро обратно в степь хрен знает на сколько! Погнали бухать».

В сорок лет не женат, без своей крыши над головой, в нелепо сидящей гражданской одежде, какой-то, кажется, слегка свихнувшийся. Жалко его. А впереди – старость. Вот возьмут и однажды не продлят контракт, и куда он?.. В трухлявую избушку на окраине Кургана?

Славян иногда ночует у Топкина, но не исключено, в один прекрасный момент войдет, бросит вещмешок на пол и скажет: «Я поживу? Кончилась моя служба, некуда больше».

Ну, может, сейчас как-то более-менее цивилизованно увольняют, а с отцом Славки поступили, конечно, по-скотски. Да и с его – не уволили, но выдавливали очень настойчиво. Как и других офицеров их части.

Те, кто уволился сам, оказались умнее. Большинство хоть с жильем остались. А те, кто уехал с техникой на новое место дислокации – под Уяр (железнодорожная станция в Красноярском крае), – вынуждены были зиму пережить в палатках, семьи ютились в съемных комнатушках и домиках. В общем-то, как и предвидел папа. А потом все равно полк расформировали. Исчез полк, исчезла дивизия. Одна из многих десятков в те годы.

А у них здесь на территории части организовали сначала ремонтную станцию, потом боксы для техники; казармы, здание штаба, столовую кто-то приватизировал, разорился, и все это постепенно превратилось в руины.

Выводили из республики два мотострелковых полка в конце девяносто третьего года, вскоре после принятия новой Конституции Тувы – Тывы, как стала она официально именоваться. Первая статья начиналась так: «Республика Тыва, суверенное демократическое государство в составе Российской Федерации, имеет право на самоопределение и выход из состава Российской Федерации путем всенародного референдума Республики Тыва».

Родители и Татьяна уже уехали в Эстонию, пытались устроиться. Поднимали из архивов документы, доказывали, что их предки жили там с позапрошлого века. Разные метрики, записи в церковных книгах. «Да, этот Топкин, Сысой, мой прадед, а этот, Федор Сысоич, – дед… Моя девичья фамилия – Лунина, и мой двоюродный прапрадед – Николай Иванович Лунин, великий врач. Он родился в Тарту, учился. И вся наша семья местная…»

А Андрей устраивался здесь. Устраивался для долгой надежной жизни. И вроде бы все было отлично – любимая девушка стала женой, появилась своя двухкомнатная квартира, была работа, окончил третий курс института, подкапливал деньги, чтобы купить военный билет с освобождением от службы… Но на деле мир вокруг был зыбок, постоянно менялся, его словно бы била лихорадка.

И вот пронесся слух: войска уходят. Пронесся ледяной волной по и без того замерзающему – ТЭЦ работала кое-как – городу.

Молодежь да и многие взрослые ринулись к Енисею.

На этом берегу, слева от моста, находился пустырь. Зимой туда свозили снег с улиц, пацаны строили из него крепости, прорывали туннели и играли в войнушку. Сейчас снежные горы были распаханы, на пустыре стояли БТР, БМП, тягачи. Не рядами стояли, не колоннами, а как сбившиеся в кучу испуганные животные. Часть техники была заведена, и моторы на холостом ходу работали слабо, как-то бессильно.

Для большегрузов зимой мост закрывали – ниже по течению делали ледовую переправу. Вмораживали бревна, поливали водой, которая тут же превращалась в лед, посыпали щебнем. Получался этакий вал, по которому пускали КамАЗы, КрАЗы, а теперь вот по нему пройдут боевые машины.

Народ, выдыхая густые, как туман, облака пара, стоял на мосту, под мостом вдоль берега и с молчаливой горечью и тревогой смотрел на этот процесс. Эту процессию.

Вот прошли по переправе несколько офицеров и какие-то люди в гражданской одежде. Сначала на правый берег, потом обратно – сюда, на левый. Один из них махнул рукой, и первый колесный БТР, заворчав, пуская из выхлопной трубы синеватые струи дыма, дернулся, поехал. Медленно, словно то ли боясь ухнуть под лед, то ли ожидая команды «отбой». Но команды не было; следом за первым броником тронулся второй, третий…

После БТР потянулись тягачи. Офицеры руководили переправой, покрикивали на солдат, отдавали приказы; сквозь рев моторов прорывался мат, но голоса были жалкие, как у побитых. Их унизили, и теперь они вымещают злобу на нижестоящих.

Да нет, наверное, злобы не было – была обида. Обида отступающих. И приказы в такой обстановке почти бегства казались напрасными, абсурдными, что ли. Попытка провести бегство организованно…

Переправу еще раз проверили, дали отмашку, и ожили БМП, серьезные, так похожие на танки. Пережевывая гусеницами серый сухой снег, поползли по валу.

«Господи, Господи», – зашептала стоявшая рядом с Андреем женщина.

Из верхних люков торчали головы командиров. В парадах БМП участия не принимали, но сейчас это напоминало парад.

Лет десять-двадцать назад эту технику так же перегоняли сюда, а до этого долго, трудно везли откуда-нибудь с уральского закрытого завода сначала поездами, потом на тягачах через Саяны. БМП пылили по тувинским степям, стреляли во время учений, их здоровье поддерживало несколько поколений призывников-механиков. И вот они уходят. Может, продолжат службу на новом месте, а может, их распилят, переплавят… Сейчас все утилизируют, пункты приема металлолома – самые оживленные места.