Впрочем, в остальном всё было вполне пристойно. Приняв синий футляр с наградой от одного из эсэсовцев, фюрер вручил Штернбергу орден, и, пока Штернберг пытался проникнуться важностью момента, человек напротив, казавшийся дурной копией со своих парадных портретов, уже вовсю говорил, словно бы просыпаясь от звуков собственной речи:

— Такие люди, как вы, — свидетельство возрождения расы, свидетельство её духовной силы. Нам нужно как можно больше подобных вам, тех, кто покажет всему миру превосходство немецкого духа. Мы все страдаем пороком перемешанной, испорченной крови. — (Штернберг вновь едва удержался, чтобы не опустить глаза.) — Прежде чем немецкая кровь возродится, должны пройти десятилетия. Но дух должен воспрянуть уже сейчас, потому что, если немецкий народ когда-нибудь будет недостаточно сильным, ему придётся исчезнуть с лица земли. Эту войну мы должны выиграть прежде всего усилием воли, психически. Я наслышан о ваших достижениях. — (Гиммлер на заднем плане довольно прищурился.) — Да, я когда-то начинал так же, как и вы, без денег, без влияния, без сторонников, — продолжал тем временем фюрер, и с его глаз словно спала мутная пелена: до того остро его взгляд вдруг впился в Штернберга, — но, как ни слаб отдельный человек, сколь сильным становится он, когда действует под сенью Провидения. Люди вроде вас, способные видеть идеальный мир, разумеется, знают это. Должно быть, вас не раз направлял указующий перст Провидения?

— В противном случае я бы не стоял сейчас перед вами, мой фюрер, — осторожно ответил Штернберг. Сбоку от них уже пристраивался тип с фотоаппаратом, держа вспышку в приподнятой руке; Штернберг, опасавшийся в последнее время оставлять свои фотографии кому попало, отворачивал, насколько это было возможно, лицо.

— Сила Провидения безгранична. Провидению было угодно сохранить мне жизнь, чтобы я привёл немецкий народ к победе, и теперь никакой преступник не помешает завершить мою миссию. В конце концов, эта война — лишь гигантское повторение того, что нам пришлось пережить в годы борьбы: внутренний фронт сменился внешним, но мы победим, как победили тогда… Вот какую цель вы должны ставить перед собой в вашей работе: приблизить, ускорить нашу победу.

Штернберг на мгновение смешался, и камера прицелившегося наконец в его профиль — и, разумеется, в профиль фюрера — фотографа под мучнисто-белый взрыв вспышки издала короткое механическое чириканье.

— Я готов дать вам время, мой фюрер… время на победу.

— Время и так работает на нас. В истории ещё не было коалиции из столь несовместимых элементов, подобной коалиции наших противников. Их противоречия обостряются с каждым днём. Если нанести здесь и там ещё пару тяжёлых ударов, то их общий фронт с грохотом рухнет. Надо лишь сражаться, не щадя себя, не теряя времени, и верить! — Фюрер расходился всё больше. Его согбенные, по-стариковски опавшие плечи развернулись, и он стал будто выше ростом. Из сверкнувших ледяной синевой глаз на Штернберга глядела пронзительная, алчущая пустота. — В этой борьбе Германия не должна проявить и минутной слабости, не говоря уж о том, чтобы — я ознакомился с вашим проектом — чтобы тянуть время… Если война не будет выиграна, значит, Германия не выдержала пробу сил и должна погибнуть — и тогда она погибнет неминуемо! Народ должен показать, что он достоин победы, должен пролить за неё кровь! А ваша задача — придвинуть к нам победу ближе, приблизить наше будущее.

Даже Гиммлер (судя по всему, основательно проболтавшийся насчёт того, о чём сам Штернберг пока едва смел говорить) — и тот был озадачен услышанным.

— Мой фюрер, — произнёс Штернберг твёрдо, — мои исследования касаются лишь выигрыша во времени. Либо его будет больше у нас, либо — у наших противников.

— Просто вы осторожничаете! Сразу видно, что вы учёный, — даже самый трусливый и никчёмный офицер моего Генерального Штаба будет порешительней вас!

Штернберг почувствовал себя припёртым к бетонной стене.

— Да, возможно, я излишне осторожен, мой фюрер. Я могу дать отечеству время на то, чтобы собраться с силами и затем вновь, с удвоенной мощью, обрушиться на врагов. Решение за вами.

— Народ должен уметь идти на жертвы!

— Прежде народ должен получить новое оружие, на производство которого требуется время.

Говоря так, Штернберг ощущал лишь мутный тёмный провал где-то внутри вместо положенного трепета. Зато Гиммлер трусливо поджался. Жаль, придворный фотоман встал к нему спиной — вот перепуганную рожу шефа сейчас бы и снять на плёнку, скакнула мысль. Болтун… Штернберг ожидал взрыва, бури, горного обвала. Но яростное зияние пустоты в глазах человека напротив вдруг померкло.

— Оружие… Да, на это нужно время. Все эти учёные и конструктора так долго возятся, они, прямо как мои генералы, никогда не бывают ни к чему вполне готовы, и им вечно требуется время! — Видимо, последнее фюрер счёл удачной шуткой. — А вы прямо сейчас поедете со мной. Мне не терпится взглянуть на это ваше устройство.

«Не подпускать его к Зеркалам. Ни в коем случае не подпускать». Штернберг, как в ледяную воду, с головой окунулся в воспоминания о том кошмаре, что разразился в прошлом году в Бёддекене. Если тогда установка начала кромсать на куски время и пространство только оттого, что пара эсэсовских генералов внесла в фокус Зеркал фотопортрет Гитлера — бледный биоэнергетический отпечаток оригинала, — то что же произойдёт, если в установку зайдёт сам фюрер? Что будет, если Зеркала многократно отразят мертвенную пустоту его иссушенной — или от рождения безжизненной — души? Клинок мертвящего ужаса кольнул в солнечное сплетение, прежде чем войти по самую рукоять.

Ну и экземпляр. Мерзкая тварь.

Стекло долго хранит муть отпечатков человеческих пальцев и тепловатое медленно клубящееся марево человеческих мыслей и чувств. Бесстрастное стекло много лучше дерева, живо помнящего шелест листвы в солнечной вышине и игру теней на умудрённом десятками долгих зим морщинистом стволе.

Чёртов иллюзионист. Это будет сложнее, чем я ожидал. Отвратная тварь, опасная тварь.

При сеансе психометрии сознание напоминает запруду с кристально чистой водой. Все мысли оседают на дно, сливаясь с мглой неосознанного, и в холодной прозрачной пустоте проплывают отражения чужих размышлений, запёчатлённые на предмете, лежащем в левой руке.

Гораздо сложнее, чем я думал. Что же делать? Сидеть тихо и не дёргаться. Господи, как всё это некстати. На что эти идиоты надеются? Такое впечатление, будто каждый подданный стремится превзойти своего фюрера в безумии… Как же мне теперь?

Скорее отчаяние одиночки, нежели решимость пешки. Всегда странно смотреть на себя со стороны. Особенно — через подставленный чужим воображением прицел.

— Рудольф, закройте окно. Здесь чертовски холодно.

Скрипнули петли. Рассохшиеся рамы столкнулись с глухим пыльным стуком. Шелест дождя стал тише и словно бы на октаву ниже.