— Будьте так любезны, передайте фюреру: я, разумеется, могу сдать пистолет, но главное моё оружие всегда остаётся при мне.

Тем не менее требование он выполнил. Хотя ещё год-полтора назад наверняка упёрся бы — из чистого куража. Тот спесивый юнец просто звенел от наглости, режуще-острой, но прозрачной, как стекло: ничего, кроме заносчивости и мальчишеского упрямства, не скрывалось бы за нежеланием отдавать оружие. Однако события прошедшего года научили Штернберга слишком многое утаивать в тёмных глубинах рассудка, и этот незримый груз сделал его осмотрительнее и осторожнее.

В сопровождении привёзшего его в ставку лейтенанта Штернберг прошёл по гравийной дорожке среди затянутых в маскировочную сеть бутафорских деревьев, предназначенных обеспечить невидимость с воздуха, — условная мёртвая зелень мешалась с настоящей, полузаслоняя бетонные, крашеные кирпичные и деревянные постройки, состоящие лишь из серых поверхностей да прямых углов. Грубая утилитарность соседствовала с примитивной театральностью, и ставка казалась то санаторием для военных, то опять — и снова — концлагерем, где силами заключённых ставится спектакль про жизнь немецких генералов. Болотный холодок растекался в груди. Штернбергу подумалось, что шеф допустил серьёзную ошибку, решив предъявить фюреру, ратовавшему за чистоту нации, вполне себе чистокровного, но — увы — неизлечимо косоглазого арийца. Такую карикатуру на белокурую бестию не следовало бы выставлять на передний план. «Что же заставило Гиммлера вытащить меня из-за кулис?» — вновь и вновь спрашивал себя Штернберг.

Ответ явился вместе с шефом, вынырнувшим в сопровождении адъютанта и ещё пары стёртых личностей из прямоугольного провала, ведущего в недра бункера. Все концлагеря, в том числе их почти еженощные сновидческие производные, которыми заведовал кошмарный двойник ничем не примечательного, кроме целого букета извращений, равенсбрюкского эсэсовца Ланге, находились в подчинении у этого серого человека с внешностью сельского учителя. Когда-то Штернберг, ещё будучи нищим студентом, присягнул на верность магистру Ордена СС, и с той поры, пока дипломированный агроном и вечно начинающий оккультист Гиммлер мечтал вывести в закрытых лабораториях «Аненэрбе» целый полк беззаветно преданных ему Штернбергов, Штернберг реально существующий, единственный в своём роде, быстро поднимался по карьерной лестнице и получал в качестве оклада и ещё отдельно на научные изыскания такую астрономическую сумму, что рядовые сотрудники «Аненэрбе» попросту перевешались бы от смертоубийственной зависти, если б кто-нибудь довёл до их сведения эту цифру. Шеф. Хозяин концлагерей, кто угодно, но прежде всего — просто шеф; подобным образом Штернберг всё чаще ограничивал сузившуюся до ширины лезвия тропу своих мыслей, чтобы не проваливаться в трясину по обе стороны.

Что касается мыслей Гиммлера, читать их было легко. И очень скоро всё стало ясно. В припадке преданности, накатившем на него после событий двадцатого июля, Гиммлер вздумал предъявить фюреру один из главных козырей в деле достижения победы. Подобные приступы верноподданичества в последнее время приобрели у Гиммлера почти зловещий характер. Впрочем, Гиммлер и прежде при любом подходящем случае старался представить фюреру своего молодого оккультиста в наилучшем свете; недавно он продемонстрировал Гитлеру фильм, где были запечатлены эксперименты с Зеркалами.

Штернберг с подспудно нарастающей насторожённостью выслушал начальничье напутствие:

— Воздержитесь от вашей обычной словоохотливости, Альрих. Не говорите о положении на фронтах, о бомбёжках. Не касайтесь темы вооружений. Мы должны беречь здоровье нашего фюрера. Отвечайте только на те вопросы, которые вам задаст фюрер. Он очень высоко оценил ваши достижения. Ваши опыты его заинтересовали. Он решил посмотреть на ваши Зеркала в действии. Расскажите ему о них подоходчивей. Ну, вы понимаете.

Под это монотонное бормотание Штернберг миновал часовых и вошёл в узкую приёмную, где с полдюжины офицеров вермахта перекидывались приглушёнными репликами в клубах сигаретного дыма. Разговоры с его появлением стихли. Застоявшийся воздух, как цементом схваченный табачными выхлопами и густо приправленный запахами армейского сукна, сапог и назойливо тянущим откуда-то кухонным душком, колом застревал поперёк горла. Взгляды присутствующих скрестились на Штернберге, словно лучи прожекторов на вражеском самолёте. Температура их эмоций, до того накалённых сдавленным спором, мгновенно упала до ледяного недоумения — мол, это ещё что за птица? Штернберг разнузданно ухмыльнулся всей компании, с удовольствием ощущая, как всколыхнулось чужое раздражение. Впрочем, улыбка тут же примёрзла к его губам: перед ним распахнулись двери, ведущие в довольно просторное, но с низким потолком, сумрачное помещение. Там ощущалось лишь узколобо-сосредоточенное присутствие нескольких эсэсовцев.

Сначала, из-за медленно таявших солнечных пятен перед глазами, Штернбергу показалось, что в комнате и впрямь никого, кроме охраны, нет. Простая деревянная мебель, голые стены. Призрак лагерного барака для особой категории узников — «ценных» заключённых — развернулся в полный рост. Воздух здесь был относительно свеж: фюрер не одобрял пристрастия к табаку, и в этом вопросе Штернберг был с ним абсолютно солидарен. У противоположной двери проявилась согбенная вылинявшая фигура, и не сразу Штернберг сумел разглядеть вокруг неё землистую ауру. Точнее, аура была тёмно-бордовая, тусклая, клочковатая и размытая. Такой ауры Штернбергу ещё ни у кого не доводилось видеть.

Штернберг высоко вскинул руку, приветствуя главного заключённого этого странного, стылого, неживого места.

От того человека, что Штернберг видел когда-то на митинге, осталась лишь тень — сутулый старик с безжизненным одутловатым лицом, на котором заметней, чем пятно знаменитых усиков, выделялся широкий и мясистый, совершенно безобразный нос. Фюрер передвигался медленно и неуклюже, правая его рука висела как мёртвая, а левая подёргивалась, будто вела отдельное, самостоятельное существование. Штернберг, привыкший невозмутимо возвышаться над окружающими, пожалуй, впервые болезненно ощутил всю непозволительную длину своего сильного, молодого, безупречного тела. И далеко не в первый раз — гнусность издевательского изъяна, искалечившего глаза. Штернберг с величайшим трудом заставил себя спокойно и открыто встретить тусклый взгляд фюрера. Мельком удивился слабости рукопожатия. В следующий миг почти испугался: он не слышал мыслей этого человека. Но и силы особой за ним не почувствовал. Штернберг подозревал, что сознание фюрера окажется неприступным для телепатии, и ожидал увидеть фанатика с пылающими глазами, чья энергетика высекала бы искры, а воля к победе двигала бы горы. Возможно, когда-то так оно и было. Но теперь этот человек был пуст, как хитиновый панцирь мёртвого насекомого, — однако в этой пустоте было что-то необъяснимо притягательное, как в далёкой дымке на дне глубокого промозглого ущелья, куда и страшно, и так нестерпимо-желанно заглянуть. Штернберг почти против воли вслушивался в эту пустоту — отчаянно и тщетно.

«Не подпускать. Не подпускать к Зеркалам».

Пустота будто втягивала его в себя, выпивая без остатка. Вдруг у него резко закружилась голова, и он, кажется, даже пошатнулся, поймав на себе колючий взгляд стоявшего в стороне Гиммлера.