считали, что в ходе реформы 1861 г. их обманули и что их «освобождение» было пустым звуком. Они выражали свое отношение к помещикам и земле наивной фразой: «Мы ваши, но земля наша».

   Рано или поздно революционная интеллигенция должна была «пойти в народ». Крестьяне долго лелеяли надежду на справедливого царя, и революционеры пытались убедить их, что в результате реформы мужик не получил ни земли, ни воли, что свобода и царь несовместимы, что самодержавие, укравшее у народа волю, помогло дворянам украсть у него землю, что русские цари называют себя «первыми дворянами» и «первыми помещиками». Подчиняясь безошибочному инстинкту и не обращая внимания на временные неудачи, российское революционное движение всегда «поворачивалось лицом к деревне». Первые российские марксисты пытались игнорировать крестьянство, но позже даже они были вынуждены принять на вооружение лозунг «Земля и воля». Только неописуемое угнетение, унаследованное от крепостного права, недостаток культуры, неграмотность и темнота деревни, которую тщательно поддерживали слуги старого режима, позволяли долго утаивать этот лозунг от народа. С величайшим терпением и жертвами революционная интеллигенция к началу XX в. сумела взломать лед. После полтавских и харьковских крестьянских волнений 1902 г. связь между интеллигенцией и крестьянством стала стремительно крепнуть. Поиски организации, которая могла бы «соединить деревню с городом», также увенчались успехом. Ее образцом стало первое крестьянское «Братство защиты прав народа», созданное в 1898 – 1899 гг. в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии с участием В.М. Чернова; меньше чем за пять лет во многих уездах была создана широкая сеть революционных «братств», которые в 1902 г. объединились в Союз братств партии социалистов-революционеров. В 1905 г. была сделана попытка создать более широкий Крестьянский союз, в который вошли другие партии и беспартийные массы; с незначительными изменениями он принял программу и тактику своего предшественника, Крестьянского союза социалистов-революционеров.

   Революция 1905 г. потерпела поражение. Крестьянское движение, которое началось повсюду, но, как всегда, позже, чем в городах, было жестоко подавлено. Крестьяне молча переживали свою обиду и жаждали мести. Все тогдашние наблюдатели понимали, что следующий мятеж не будет иметь ничего общего с прежними относительно мирными и даже наивными выступлениями крестьян, а примет гораздо более жестокую форму. За политической революцией в городе тут же последует революция в деревне. Земская оппозиция самодержавию была нерешительной и непоследовательной; эти люди смертельно боялись неумышленно вызвать настоящую народную революцию. Но когда началась новая революция, деревня, ко всеобщему изумлению, продолжала сохранять таинственное спокойствие – по крайней мере, сначала.

   Во-первых, это могло объясняться огромной задержкой, с которой городские события доходили до русской деревни. Разбросанность сел и деревень по обширной Восточноевропейской равнине, делавшая невозможной надежную связь; приходившие издалека слухи, то правдоподобные, то невероятные; и, наконец, боязнь местных властей сообщить о революции – все это помогло сделать деревню пассивным наблюдателем. Даже в такой развитой губернии, как Тверская, расположенная между двумя столицами, «новость о революции широко распространилась только в середине марта»; крестьянам говорили, что «все еще может измениться и вернуться к старому». В Смоленской губернии известие о революции «передавали друг другу шепотом, боязливо озираясь по сторонам, боясь соседей, родственников, даже самих себя». В Чекуевском уезде Архангельской губернии священник долго продолжал молиться за «благочестивого самодержца», а полицмейстер надел новые эполеты, стремясь подкрепить веру в стойкость старого режима. В Уфимской губернии до людей с большим опозданием дошли крайне туманные слухи о том, что «солдаты и часть рабочих выступили против царя и тот бежал, бросив трон»1.

   Однако в некоторых деревнях революционные лозунги подхватили сразу же. Прозвучал набат, и люди сказали: «Свобода объявлена всем, и теперь нас никто не будет угнетать». По улицам сел и деревень шли толпы с криками «ура!» и арестовывали старост, бурмистров, «объедал», «кулаков», урядников и местных землевладельцев. Избирали делегации для отправки в уездный город и создавали временные комитеты самоуправления. В некоторых местах эти комитеты по собственной инициативе начали проводить подворные переписи запасов зерна, фуража и скота2.

   Случаи, когда крестьяне пытались свести старые счеты с помещиками, были очень редкими. Для этого требовались особенно болезненные воспоминания. В деревне Березовка Тамбовской губернии крестьяне выкопали труп местного помещика Луженовского, сожгли его и развеяли прах по ветру[14]. Но общее чувство было совершенно другим: все стремились забыть прошлое и думали только о светлом будущем. Даже сельские большевики, которым внушали мысль о банкротстве Февральской революции и превосходстве Октябрьской, живо описывали первые месяцы свободы:

   «Многие ездили в город, чтобы получить точные сведения о происшедшем. Каждый привозил обратно несколько газет, которые без конца перечитывали, и люди каждый раз радовались... Казалось, деревня возродилась и повеселела... С первых дней революции крестьяне воспрянули духом и почувствовали, что теперь жизнь станет лучше»3.

   «Люди поздравляли друг друга, целовались, как на Пасху, и говорили: «Наконец-то настал светлый праздник». Все нарядились как на ярмарку. В нашей деревне три дня праздновали падение самодержавия и приход свободы»4.

   Деревня трогательно благодарила революционный город, выражала ему свою поддержку и готовность последовать его примеру. Она в наивных выражениях говорила спасибо Временному правительству и Совету «за проделанную ими работу», благодарила петроградских рабочих и гарнизонных солдат, поддержавших революцию. Не оставляя своих вековых мечтаний о земле, крестьяне надеялись, что «все как-то образуется по справедливости», что землю передадут крестьянам «без обиды для помещиков» и что владения последних будут использованы для всеобщего блага. Если помещик не угнетал своих крестьян и пытался наладить с ними добрососедские отношения, крестьяне охотно шли ему навстречу и искали способ облегчить его переход к новой трудовой жизни с помощью какого-нибудь временного компромисса.

   В крестьянских наказах не так уж редко проявлялась забота о дворянах, земли которых переходили в «общественное пользование». О выкупе не говорилось ни слова, но если речь шла о мелких помещиках, которые тратили много сил на заботу о земле, крестьяне почти повсюду оставляли им дом и соседнюю землю по нормам, максимальным для трудящихся, с учетом доли отсутствующих членов семьи. Позволить им на первых порах излишки казалось справедливым; «позже все можно будет уравнять». Правда, иногда надежда на превращение помещиков в крестьян была не так велика, как надежда на то, что теперь каждый крестьянин будет жить «не хуже помещика». Кроме того, в большинстве крестьянских наказов были специальные пункты о выплате временных «кормовых» бывшим помещикам, которые оставались без земли; им нужно было «немного оглядеться», прежде чем начать новую жизнь. Крестьяне привыкли говорить: «Землю мужикам, а помещикам шиш; пусть идут служить царю». Но теперь их решения не были такими упрощенными. Хорошие хозяева, искушенные в растениеводстве и животноводстве,