Эмили была рада, что предпочла оставаться одна и не приглашала никого побыть с ней. По правде говоря, она потому еще и не рассылала приглашения, что побаивалась ответственности и не решалась развлекать кого-то без Уолдерхерста. Приглашать ей следовало его друзей, а перед его друзьями она трепетала, ей не хватало светских навыков, которые помогли бы ей достойно их встретить. Она говорила себе, что если бы была замужем несколько лет, а не несколько месяцев, то была бы смелее.

Сейчас ее радость была тем более искренней. Как могла она оставаться спокойной, вести светские разговоры, если все ее существо переполняла лишь одна мысль? Она была уверена, что, разговаривая с людьми и думая не о них, а лишь о своем, сокровенном, она непременно будет чувствовать себя виноватой.

Если б она не была столь истово преданной идее о том, что ни в коей мере и ничем не должна осложнять жизнь своему мужу, она бы потребовала немедленного его возвращения, считала бы себя вправе ждать, чтобы он защитил ее своим достоинством и своим присутствием. Если бы она была менее робкой и смиренной, она бы ощутила всю важность своего положения и обоснованность требований, которые бы предъявила ему, но вместо этого лишь благодарила небеса за дарованную ей милость.

Она совершила глупейшую ошибку, не рассказав ни о чем леди Марии Бейн, но такая девичья стыдливость была для нее очень характерна. Где-то в глубине она смущалась и побаивалась того изумления, которое, при всех добрых намерениях ее светлости, не могло не возникнуть в вооруженном золотой лорнеткой взгляде. Она понимала, что слишком эмоционально относится к этому вопросу, но чувствовала, что если разглядит в прикрытых лорнетом глазах даже намек на усмешку, то не сможет сдержаться и разрыдается, тем самым обнажив все свои чувства. О, нет, нет! Каким-то образом она сознавала, что в такой момент леди Мария увидит в ней всего лишь Эмили Фокс-Ситон, бедняжку Эмили Фокс-Ситон, неизвестно по какой причине решившуюся на весьма странное и неудобное признание. Нет, она не могла ничего рассказать леди Марии, не выставив себя в глупом свете.

Поэтому леди Мария радостно упорхнула к своим визитам и череде приемов, на которых она наслаждалась ролью острой на язычок старой дамы, не подозревая о том, что могло бы хотя бы на время ее отрезвить.

А Эмили коротала дни в Полстри в состоянии счастливой экзальтации. Где-то около недели она провела в размышлениях, не стоит ли написать лорду Уолдерхерсту и сообщить ему новость, которую даже леди Мария сочла бы важной, но чем больше она приводила доводы за и против, тем меньше склонялась к своему первоначальному намерению. На нее подействовали слова леди Марии, которыми та поздравляла себя и лорда Уолдерхерста со сделанным им выбором. Эти слова подкрепили ее полуоформленное стремление не нарушать представления окружающих о ней как об особе, не склонной к назойливости. Ее светлость на своем долгом веку повидала женщин, которых их новый замужний статус превратил в совершеннейших дур, они совсем потеряли голову и требовали от новоиспеченных супругов постоянных признаний в любви и внимания, чем невероятно досаждали и им, и всем прочим. А ведь леди Мария похвалила Эмили именно за здравомыслие!

Позже леди Мария говорила об Эмили:

– Она из тех женщин, до которых чужие идеи доходят только тогда, когда они хорошо и четко выражены. Она недостаточно проницательна, чтобы воспринимать их в завуалированном виде, но если ей все ясно и просто изложить, они падают на благодатную почву.

Так что Эмили прекрасно поняла все, что говорила ей леди Мария, и теперь, прогуливаясь по саду в Полстри, вдыхая аромат согретых солнцем цветов, она думала о том, что письмо может нарушить планы лорда Уолдерхерста, а ведь у него были связанные с ними амбиции. Он был настолько ими увлечен, что отправился в Индию в то время года, которое мало подходило для такого путешествия. Там, на месте, он еще больше увлекся темой поездки и, совершенно очевидно, намеревался продлить свое пребывание в стране. Писал он не часто, но регулярно, и из его писем Эмили поняла, что он занят очень важным и интересным для него делом – пожалуй, самым интересным из всех, которыми ему приходилось заниматься.

«Я ни за что на свете не стану мешать ему в работе, – сказала она себе. – Он полностью ею поглощен. Меня интересует все на свете – такой у меня ум, а человек мыслящий серьезно занимается чем-то одним. Мне здесь очень хорошо, я счастлива и с радостью смотрю в будущее».

Итак, идеи леди Марии «упали на благодатную почву». Вполне возможно, Эмили пришла бы к такому заключению и сама, однако леди Мария, несомненно, помогла сократить путь. Была одна мысль, которую она точно не могла вынести – мысль о том, что она сама могла бы стать виновницей пару раз замеченного ею на лице Джеймса выражения скуки, смешанной с раздражением (она замечала такое выражение при встречах лорда Уолдерхерста с капитаном Осборном). Она полагала, что даже радость от полученного им известия, если она все-таки решится его известить, не сотрет это молчаливое раздражение от необходимости первым же пароходом возвратиться в Англию.

Если раньше она испытывала к Эстер Осборн теплые чувства, то теперь они стали в десять раз горячее. Она стала навещать ее еще чаще и убеждала ее перебраться в Полстри, потому что Эстер плохо выглядела и пребывала в угнетенном расположении духа. Ее личико осунулось и пожелтело, под глазами залегли тени, маленькие ручки похудели и стали похожи на птичьи лапки. Она почти не спала и утратила аппетит.

– Вы должны побыть в Полстри хотя бы несколько дней, – уговаривала Эмили. – Порою даже простая смена обстановки может излечить от бессонницы.

Но Эстер находила бесконечные отговорки если не отклонить приглашение, то хотя бы отодвинуть визит на неопределенный срок. По правде говоря, она тем упорнее отказывалась, чем упорнее настаивал ее муж. Их противостояние вылилось в одну из сцен.

– Я не поеду, – твердила она. – Говорю тебе, не поеду!

– Поедешь, – отвечал он. – Это пойдет тебе на пользу.

– А что, если не поеду, это пойдет мне во вред? – в смехе ее снова слышались истерические нотки. – А тебе это как пойдет на пользу? Я знаю, что ты в этом заинтересован.

Он разозлился и, как всегда в таком состоянии, утратил осмотрительность.

– Да, заинтересован, – прошипел он, – и ты бы поняла, если б у тебя было хоть немного здравого смысла. Чем ближе они к нам будут, тем больше будут привыкать к мысли о том, что мы существуем и что у нас есть свои права.

– Права! Какие такие права? – издевательским тоном переспросила она. – У тебя нет никаких прав, и не будет, пока ты ее не убьешь! Ты собираешься ее убить?

Его захлестнула волна безумия.

– Да я б убил ее и тебя с нею заодно, если б это было возможно! Вы обе этого заслуживаете!

И он принялся бегать по комнате, дрожа от злобы. Он утратил и терпение, и разум, но мгновение спустя и то, и другое к нему вернулись.

– О, Эстер, прости меня! – вскричал он. – Я вел себя как последний идиот!

Он опустился на колени и принялся нежно гладить ей руку.