— Может. Но не во всем. Он хочет вывести тебя из Комиссии. Считает, что я должен отправить тебя обратно в полицию нравов. По крайней мере пока ты не бросишь пить. Геннат думает, что ты вот-вот сломаешься.

— Предположение не лишено смысла.

— Ты собираешься сломаться?

— Это же Берлин. Кто бы заметил? Но нет, я не собираюсь ломаться, шеф. Я довольно крутой, варился минут десять, не меньше. Может, и налил немного алкоголя в кофе этим утром, но вы же не видели, чтобы я развалился на куски. На моем панцире можно железным пером нацарапать все сочинения Гёте, а дыру так и не пробить.

— Ты спас мне жизнь. Я этого не забуду. Если бы не ты, я был бы мертв, а Лотта осталась бы вдовой. Шейнем данк[42], Берни Гюнтер.

Я порылся в кармане пиджака и достал фляжку, наполненную отличным австрийским ромом. Затем отвинтил крышечку и сделал большой глоток — отчасти из-за нервов, отчасти ради бравады. Мне было все равно, что сейчас подумает Вайс. Я только что спас его голову и решил, что могу позволить себе небольшую дерзость.

— Тогда за вашу жену. Вы сможете вернуться домой и увидеть свою семью. Только это имеет значение. Возвращение домой. Лишь это важно для любого полицейского в городе.

Я протянул ему фляжку и наблюдал, как он делает глоток. Его руки дрожали, как и мой неровный пульс. Давненько мне не приходилось никого убивать. Сделал бы я тот, второй выстрел, если бы не выпил? Если подумать, пары глотков иногда достаточно, чтобы убить кого угодно.

К месту гибели Евы Ангерштейн на Вормсерштрассе меня привело не столько чутье детектива, сколько беспокойство из-за безразличия, с которым власти относились к ее смерти и смерти других девушек. А еще упрямое и непокорное желание ослушаться приказа министерства во имя подлинной справедливости. Стоит выпить — и почему-то становится легче понять, что такое справедливость. К тому же в деле доктора Гнаденшусса у нас было не так уж много зацепок. Потому и сложно раскрывать случайные убийства — между убийцей и жертвой нет никакой связи. С тем же успехом можно пытаться повязать немецкого мастифа и таксу.

Как оказалось, не все остались равнодушны к смерти Евы Ангерштейн. По крайней мере к такому выводу я пришел, увидев у подножия лестницы, где нашли тело девушки, большой букет из двадцати семи белых лилий. На цветах лежала влажная карточка с написанным от руки именем. Его оказалось трудно разобрать, зато определить флориста — легко: Гарри Леманн, Фридрихштрассе. Двадцать семь лилий из дорогой цветочной лавки, расположенной в четырех или пяти километрах к востоку от Вормсерштрассе. Выходит, покупателем был кто-то из близких погибшей девушки. Тот, кто специально приехал на место ее убийства. Я гадал над числом цветов в букете, пока не вспомнил, что Еве Ангерштейн было двадцать семь лет. Получается, они с покупателем были очень хорошо знакомы. Мы пытались разыскать родственников Евы, но безуспешно. Не то чтобы меня такой результат сильно удивил: большинство «катавшихся на санях» девушек по понятным причинам теряли связь со своими семьями. Оттого мне и захотелось поговорить с тем, кто купил эти цветы. Я решил заглянуть в магазин Гарри Леманна по пути на «Алекс». Двадцать семь белых лилий — такой заказ легко запомнить.

Я поднялся по лестнице и столкнулся с мужчиной в синем костюме в тонкую полоску, лацканы которого походили на алебарды. Кроме того, при нем имелись котелок, кожаные перчатки и толстая трость. Его светлые волосы были довольно длинными, а морщины на красном лбу — такими глубокими, словно их прорезал ледник. Мужчина явно видел, как я рассматривал цветы.

— Могу чем-то помочь? — спросил он.

— Нет, если только это не ваш букет, — ответил я, повернувшись к нему лицом.

Мужчине было около пятидесяти, и, судя по густому, как штеттинская сажа, акценту, он был берлинцем.

— А кто спрашивает?

Я показал жетон, и глаза мужчины сузились:

— Ты не очень похож на полицейского.

— Мне стоит принять ваши слова за комплимент?

— Я хотел сказать, что мог бы поднести спичку к твоему дыханию и поджечь весь этот чертов квартал. Вот о чем речь. Большинство копперов, которых я встречал в такой ранний час, переваривали первую чашку кофе.

— Кто вы? Местный страховой агент?

Он махнул подбородком в сторону лестницы за моим плечом:

— Расследуешь смерть Евы?

— Верно.

— Из Комиссии по убийствам?

Я кивнул.

— Попробуйте как-нибудь. Мы видим много трупов в самом безобразном виде. И любим выпить, чтобы вычеркнуть из памяти хоть что-то из этого дерьма. Помогает оставаться если не в трезвом, то в здравом уме.

— Могу себе представить.

— Надеюсь, что не можете, ради вашего же блага, герр?..

— Ангерштейн.

— Вы — отец Евы?

Он кивнул.

— Я сержант Гюнтер, Бернхард Гюнтер. Сожалею о вашей утрате.

Он снова кивнул, с трудом сохраняя самообладание:

— Дочь кремировали прежде, чем я узнал о ее смерти.

— Мы изо всех сил старались найти ближайших родственников.

— Вряд ли нашли бы меня. Я был в отъезде. — Он свирепо огляделся, словно пытаясь решить, кого ударить — стену или меня. — По словам местных, полицейских тут не видели с той ночи, когда убили Еву. Так что привело тебя?

Его голос скорее напоминал звериный, чем человеческий. Сплошь оскаленные зубы и прокуренные гланды.

— Я кое-что ищу.

— Можешь сказать мне, что именно?

— Узнаю, когда найду. Возможно, то, чего не заметил раньше. А до тех пор я совсем не против поговорить с вами. Такая работа, герр Ангерштейн. Как игра в мемори, понимаете? Продолжаешь смотреть и, возможно, позже вспоминаешь вещь, которую сначала упустил.

— Ева не была шлюхой, знаешь ли. Постоянной, по крайней мере. У нее имелась хорошая работа. Я просто хочу, чтобы ты это знал. — Он достал бумажник, отыскал банкноту в пятьдесят марок и, словно носовой платок, сунул ее в мой нагрудный карман: — Найди убийцу, сынок, очисти ее имя и получишь еще. Получишь гораздо больше, если позволишь мне самому с ним разобраться.

Я вынул смятую купюру и протянул обратно:

— В моем дыхании вы учуяли ром, герр Ангерштейн, но не жадность. Так что спасибо, но я не могу это принять. Если бы взял, вы подумали бы, будто я вам что-то должен. Вы можете пожалеть о своих деньгах, если я не поймаю убийцу.

— Не поймаешь? Разве такое возможно?

— Такое всегда возможно, если только убийца не оставит имя или адрес.

— Поймай ублюдка, который убил Еву, и я кое-что тебе дам. Возможно, что-то получше.

— Мне от вас ничего не нужно.