— Надеюсь, вы здесь не для того, чтобы пожалеть меня, — произнес он.

— Даже пытаться не стану.

— Или для того, чтобы сказать, что я позорю форму.

— Не позорите. Это любому дураку понятно. Вы часто кружите по городу?

— Как канадский гусь. Сомневаетесь?

— Нет, я могу в это поверить.

— Вы в это поверите. Вы поверите во все что угодно. Необычно для коппера. Слушайте, нас с моим другом, Иоахимом, сегодня уже перевозили. И снова переезжать мы не собираемся.

— Я коппер. Но не собираюсь пытаться убрать вас отсюда. К тому же, думаю, вас не так-то легко сдвинуть с места, если вы сами не хотите.

— Что же, тогда, подозреваю, вы хотите поговорить о докторе Гнаденшуссе.

Я указал на его спутника:

— А что насчет него?

— Он не особо разговорчив. С тех пор как получил пулю в горло. А я не против поговорить. Совсем не против.

— Не боитесь Гнаденшусса?

— Вы сами были в окопах, молодой человек?

— Да.

— Тогда уже знаете ответ на свой вопрос. Кроме того, я не собираюсь сегодня умирать. Только не сегодня — Вы, кажется, совершенно уверены в этом.

— Говорят, в день смерти видишь свое имя написанным на поверхности Шпрее. И поскольку утром я это проверил, то совсем не беспокоюсь. Я бы сказал, что наверняка переживу это правительство, понимаете?

К одному из его костылей была привязана маленькая жестяная кружка, в которую я плеснул щедрую порцию рома и предложил тост:

— Выпьем за это.

Он опрокинул кружку в рот, а я отхлебнул из фляжки.

— Вам недавно не угрожали револьвером 25-го калибра?

— Нет.

— А кто-нибудь из ваших знакомых говорил о подобном?

— Нет.

— А как насчет издевательств? Возмущения респектабельных горожан. Что-то такое было?

— Такого полно. На днях на меня наорал правый придурок, который посчитал, что я позорю мундир. И раз или два какие-то детишки. Педики с запада. — Он улыбнулся. — В наши времена я готов почти ко всему. — Из обмотки на ноге он достал окопный нож, который заменил солдатам штык. — Раньше я спрашивал себя: «Насколько низко ты можешь пасть?» А потом, в Берлине, я узнал, насколько. Что это у вас? Похоже на каталку клутца[43].

— Так и есть. Я нашел ее брошенной на Вормсерштрассе, неподалеку от Виттенбергплац. Внутри есть имя. Пруссак Эмиль. Хотел спросить, не знаете ли вы, кто он и почему мог бросить тележку?

— Кто он — это просто. Пруссак Эмиль торгует дурью, стоит на стреме для бандитов и очень редко побирается. Только для вида. Носит с собой горн и подает сигнал, если появляются хозяева квартиры или полиция, а ограбление еще не закончилось. Служил в армии, его чуть не расстреляли за дезертирство, но он — не калека. Это одна из причин, почему настоящим нищим вроде меня не удалось его остановить. А другая — в том, что он член «кольца». Только не спрашивайте, какого именно. Обычно он дает настоящим шнорерам вроде меня несколько марок, чтобы задобрить. Но если мы сообщим о нем в местную полицию или возьмем закон в свои руки — при условии, что сможем подобраться ближе, — то скоро выясним, что «кольцу» есть что сказать по этому поводу. А вот, почему он бросил каталку, могу лишь предполагать. Скорее всего, ему пришлось убегать на своих двоих. Если подумать, давненько я его тут не видел.

— Он работает с кем-то конкретным? Или с любым, кто платит?

— С любым, кто платит, я думаю.

— Сможете его описать?

— Одно скажу, выглядит он, по крайней мере, настоящим. Стандартная форма десятого года со шведскими манжетами. Коричневые вельветовые брюки. Если бы вы его спросили, он бы поклялся, что служил в двести сорок восьмом полку из Вюртемберга. Что осмотрительно и умно, поскольку он знает: здесь в прусской форме всегда есть шанс нарваться на неприятности. Еще у него лента Креста Шарлотты и серебряная медаль за военные заслуги. И темные очки, которые делают его похожим на слепого. Конечно, все это когда он работает. А когда не работает, он худой, болезненно худой. Труп напоминает. И совершенно лысый. Еще у него на шее красное пятно, будто неосторожный официант опрокинул ему за воротник портвейн.

— Не знаете, где я могу его найти? Или хотя бы поискать?

— Нет. К тому же, думаю, за глоток рома, сигарету и пару монет вы и так неплохо меня выжали, коппер.

— А если я положу в вашу жестянку купюру, это что-то изменит?

— Наверное, нет. Слушайте, есть один клуб, называется «Синг-Синг», как американская тюрьма. Говорят, у них даже электрический стул имеется, просто для смеха. Можете поискать Эмиля там, если осмелитесь. В таком месте нужна нижняя рубаха из стали. Только не говорите потом, что я не предупреждал.

Я кивнул и собрался уйти.

— Там пароль для входа, — добавил он. — Это стоит пары марок.

Я вложил ему в руку несколько купюр, он отдал мне честь и назвал пароль.

— Было приятно с вами пообщаться, — сказал я. — Если вспомните что-нибудь еще, меня зовут Бернхард Гюнтер, и я нахожусь на «Алекс».

— Фельдфебель Иоганн Тетцель.

Эрнст Энгельбрехт ушел из берлинской полиции, но его часто можно было встретить за постоянным столиком в «Зуме», расположенном в аркаде станции надземки, рядом с «Алекс». Это было атмосферное местечко. Лотар Кукенбург, владелец заведения и бывший полицейский, украсил стены фотографиями людей из Шупо и полицейских спортивных клубов. На почетном месте, рядом с кассой, висел снимок самого Лотара, пожимавшего руку предыдущему начальнику Шупо, Хуго Каупишу.

До увольнения Энгельбрехт был экспертом по местным преступным синдикатам, и, предположив, что таковым он и остался, я решил его разыскать и расспросить об Ангерштейне. Энгельбрехт мог недолюбливать евреев — особенно одного конкретного, — однако мы с ним вполне ладили, и он никогда не возражал против того, чтобы я пользовался его мозгами. На самом деле, казалось, он даже поощрял это.

— Бернхард Гюнтер, — поприветствовал меня Эрнст.

— Купить тебе пива?

— Конечно. От пива не откажусь. И, наверное, от объяснений.

— По какому поводу?

— По поводу Ассоциации Шрадера[44].

— Я сдавал взносы.

— Да. Но есть Ассоциации Шрадера, а есть вечеринка правого крыла Ассоциации Шрадера. Это очень разные вещи. Первое — профсоюз, второе — новый взгляд на вещи.

— Может, мне хотелось послушать Артура Небе, прежде чем составлять собственное мнение.