— Конечно нужно. Ты же коппер? Поймай убийцу, очисти имя Евы, и я назову человека, который сжег завод «Вольфмиум». Одним махом раскроешь пятьдесят убийств. А может, и больше — окончательное число жертв еще не подсчитали. Я назову тебе имя, дам адрес и даже скажу причину. — Он положил пятьдесят марок обратно в бумажник. — Подумай об этом. Такой арест может сделать твою карьеру, сынок. Всегда полагал, что вы, ребята, интересуетесь подобными вещами. Хотя, судя по тому, как от тебя пахнет, начинаю сомневаться.

— Почему вы думаете, что это было убийство?

— Скажем так, я вращаюсь в кругах, которые иногда пересекаются с вашими. Или, возможно, мне следует сказать не в кругах, а в кольцах.

«Кольцами» называли профессиональные преступные группировки, в основном с севера Берлина. Их существовало великое множество — со своими прозвищами, строгими кодексами, а иногда с характерными татуировками. Организованная преступность в немецком стиле. В Берлине не происходило ни одного серьезного преступления, к которому не приложили бы руку «кольца». Они были всесильны, их влияние простиралось вплоть до Рейхстага. Однажды я видел похороны одного из главарей, типа по кличке Длинный Людвиг, глядя на которые можно было поверить, что умер сам кайзер.

— В каком из «колец»?

— Это уже лишнее — я довольно сказал. Но скажу гораздо больше, если ты добьешься результата, Гюнтер. Если найдешь этого ублюдка.

— Справедливо.

— При чем тут справедливость? Существуй в этом мире справедливость, моя девочка была бы жива. — Он прикурил сигарету, и на его лице появилась крокодилья улыбка. — Он говорит: справедливо. Послушай, сынок, вся эта страна — особенно этот город — полна дерьма. А наши уши продолжают забивать дерьмом. Коммунисты, нацисты, юнкера, пруссаки, военные, сутенеры, наркоманы, извращенцы. Попомни мои слова, Гюнтер: в один прекрасный день не останется ни единого чистого места, где можно было бы стоять, и мы все утонем в дерьме.

С этим он ушел.

Когда я уже исходил весь двор вдоль и поперек, появился шарманщик и принялся играть «Счастливого странника», только звучал тот так же счастливо, как блуждание по полям Фландрии. Но тут из двери дома вышли женщины и начали, словно на балу, танцевать. Бальный зал Берлина — вот что это было. Мужчин не хватало, и пожилым женщинам, которые хотели потанцевать, приходилось довольствоваться обществом друг друга.

Я еще раз заглянул в угольный ящик и дупло в дереве, где ранее нашел сумочку Евы, но там ничего не было.

Какие-то дети играли с тележкой калеки, что напомнило мне о той ночи, когда была убита Ева Ангерштейн. Вероятно, эту самую тележку я заметил брошенной на Вормсерштрассе. Тогда она не имела значения, а теперь, после появления доктора Гнаденшусса, возможно, обретала некий смысл. Почему ее вообще бросили? Как владелец-инвалид передвигался без нее по Берлину? Она ведь — не только средство передвижения, но и способ заработать на жизнь. Сейчас один ее вид вызывал уйму вопросов.

Я подошел к детям, показал им жетон и конфисковал тележку, затем прогнал их прочь. Можно было бы проявить великодушие и выкупить ее — обошлось бы, думаю, в цену двух мороженых, — однако мне было слегка не до того. Отказаться от пятидесяти марок Ангерштейна — нелегкое дело для человека вроде меня.

Я поднял тележку и принялся осматривать. На первый взгляд, в ней не было ничего особенного: деревянная, с потертым кожаным сиденьем и четырьмя колесами от старой коляски. Но постепенно я начал видеть все в несколько ином свете. Основание, предназначенное для безногого человека, представляло собой искусно спроектированный ящик глубиной около сорока сантиметров. Владелец мог сесть, спрятав голени и выставив на обозрение колени, словно это обрубки ног. Чем дольше я изучал тележку, тем сильнее убеждался, что ею пользовался не калека, а мошенник, ловец простаков, жулик, выдававший себя за ветерана ради наживы. На внутренней стороне было написано имя «Пруссак Эмиль», походившее на кличку преступника, какой мог пользоваться и сам Ангерштейн. Я решил поговорить с ветеранами, которых видел на станции «Виттенбергплац».

Для шлюх было еще слишком рано, но у входа на станцию стоял продавец сосисок. Он помахал мне:

— Эй, коппер, я надеялся увидеть тебя снова. Кое-что вспомнил, может, тебе пригодится. Та девушка, с которой сняли скальп. Та, что покупала у меня «снежок». Ева какая-то-там. Пару раз с ней был парень. Но не клиент.

— Откуда знаешь, что не клиент?

— Он «голубой», вот откуда. Ева говорила, что его зовут Руди. Гейзе, кажется. Точно, Руди Гейзе. Он пару раз приходил с мальчиком, похожим на девку с членом, и покупал немного дури. Говорил, что работает в УФА Бабелсберг и что некоторым кинозвездам нравится слегка взбодриться на съемках. Поэтому он обычно много у меня покупал. И денег с собой носил прилично. Я как-то спросил, не опасно ли таскать с собой столько «уголька», а он показал мне нож, который прятал под пальто. И не просто нож — здоровый клинок, сантиметров двадцати длиной, с гардой. Будто он шкуру с медведя собирался снять или что-то в этом роде.

Сказал, что это для вида. Но не думаю, что такие виды кому-то нужны в Винтергартен. Понимаешь, о чем я?

— Да, действительно. Спасибо за наводку.

— А это чего за каталка?

— Я искал двух безногих чудаков, которых видел здесь в прошлый раз.

— Полицейские увезли их подальше. Для их же безопасности. Из-за того убийцы, что устроил охоту.

— Есть идеи, где они теперь?

— Попытай удачи возле аквариума. Популярное местечко. И безопасное. По крайней мере так сказали парни из Шупо.

— Как они это выяснили?

— А там нет поездов. Не так шумно, чтобы заглушить выстрел. Только иногда морской лев тявкнет.

С тележкой в руках я отправился на север по Ансбахерштрассе и вышел на Курфюрстенштрассе, на западном конце которой находились недавно построенные зоопарк и аквариум. Ветераны, которых я разыскивал, расположились по обе стороны от главного входа, каждый под украшавшим фасад барельефом древних существ. Дальше по улице стоял игуанодон в натуральную величину. Он чем-то напоминал мне Рейхсадлера — красноногого орла с герба Германской империи. Возможно, дело было в похожей на клюв морде динозавра, а возможно, в том, что и игуанодон, и Германская империя вымерли.

Когда я заговорил с первым ветераном, оказалось, что он лишился не только обеих ног, но и зрения, а отчасти и слуха, отчего задавать ему вопросы было занятием бессмысленным. Едва ли он мог увидеть или услышать что-то интересное для меня. Но второй ветеран — одноногий фельдфебель с парой отполированных деревянных костылей, который сидел под барельефом стегозавра, — выглядел партией получше. Он был в полевой бескозырке с серым околышем — более безопасным, чем предшествовавший ему красный, — и в сером мундире, стандартном для первых лет войны. На уцелевшей ноге ветеран носил ботинок с обмоткой, который гораздо удобнее сапога с высоким голенищем. Лента Железного креста второго класса была, как и положено, продета во вторую петлицу мундира, что обычно являлось самым простым способом определить настоящего ветерана. Густые седые усы бывшего фельдфебеля напоминали парочку уснувших белых медведей, ярко-голубым глазам было самое место в витрине ювелирного магазина, а дочерна загоревшие уши выглядели почти такими же большими, как жестянка из-под печенья «Метзгер», куда он собирал милостыню. Я опустил в нее несколько монет и присел рядом. Прикурил две сигареты, протянул одну ему.