— Уолтер, что случилось? К ней повернулись два бледных лица. — Одну минуту, милая… — Генри, я понимаю. Но раз уж я столько слышала, будет хуже, если я начну гадать и раздумывать. Лучше скажи мне все, Уолтер. Мама? Брак их матери пришел к своему логическому завершению. Однажды ночью Карстейрс украдкой ушел из дома, унеся с собой все ее деньги — доход за последние три месяца, и бежал за границу с другой женщиной. Его покинутая жена стареющая, оставленная друзьями, нищая, — стыдясь обращаться к детям, которых она оттолкнула, отравилась крысиным ядом. Полицейские, с опозданием явившиеся, чтобы арестовать Карстейрса за какое-то преступление, нашли ее уже в агонии. Уолтер посмотрел на сестру страдальческим взглядом. — Это и моя вина, Би. Ведь из нас троих она только меня и любила. Если бы я был добрее к ней, этого могло бы не случиться. Она взяла его за руку. — Не упрекай себя, милый; ты ничем не мог ей помочь. Нельзя спасти человека, который дошел до такого падения. Она повернулась к мужу. — Не бойся за ребенка, Генри. Да, это очень тяжело, но я не буду волноваться. Дай Уолтеру стакан вина и попроси миссис Джонс накормить его. Он совсем измучен. И постарайся, чтобы дети ничего не слышали. Мне… мне надо лечь. На следующее утро ребенок родился мертвым. Некоторое время ее собственная жизнь была в опасности; наконец доктор сказал Генри, что она будет жить, но что ей больше нельзя иметь детей. Генри сел рядом с ее кроватью и дрожащим голосом передал ей слова врача. Он ни на мгновение не усомнился в том, что этот приговор такая же трагедия для нее, как и для него. Она начала по-матерински ласково утешать его: — Тебе это так тяжело? Ведь у нас есть четверо крепких и здоровых детей. И не огорчайся из-за меня: у меня будет достаточно дела воспитывать трех сыновей и дочь. Я рада, что у нас есть дочка, — тебе так хотелось, чтобы у мальчиков была сестра. Она смотрела на него дружелюбным и жестоко ясным взглядом. Бедный Генри, он ведь не виноват в том, что он — Генри. Не по своей воле он родился грубым в желаниях и глупым. Он даже неспособен понять, что он с ней сделал. А кроме того, он спас ее от этой ужасной четы, дал ей чудесный дом, достойное положение в обществе и по-своему, неуклюже старался быть добрым к ней. Теперь, когда она свободна до конца дней своих свободна — от мерзости и отвращения, от позора насильственного материнства, она, быть может, привяжется к нему, словно к большому, глупому и преданному псу. У собак тоже бывают неприятные привычки, они тоже глуповаты, тоже стараются лизнуть тебя в лицо, а напроказив и перепачкавшись, приходят к тебе, ожидая, что ты их утешишь и почистишь. И все-таки мы любим своих собак. Она погладила его по руке. Это была ее первая невынужденная ласка за все годы их супружеской жизни. — И помни, я всегда сумею понять, что в тридцать пять лет для тебя не все кончено. Но будь осторожнее, выбирай— с кем, ради детей. Не плачь, милый. Я знаю, что ты любишь меня. Он ушел, смиренно и благодарно поцеловав ее. Дорогою ценой куплена эта свобода. Ее охватил жгучий восторг. Да, ее брак был грязной сделкой. Но разве брак может быть иным? Она не хныкала и сдержала слово. А теперь она свободна. Она заработала право распоряжаться собой отныне и навсегда. Она растягивала свое выздоровление, наслаждаясь каждой минутой покоя. Это был ее первый отдых, и она никак не могла с ним расстаться. Она устала бороться с волнами и была рада на время отдаться течению. Ее собственная загубленная жизнь, разбитая жизнь ее брата, ужасы Кейтерема, крысиный яд… зачем терзать и мучить себя из-за того, чего нельзя изменить?

Ведь весна так коротка. Вот запел дрозд, а в траве пестреют крокусы. Неделю за неделей она лежала в своей красивой комнате, читала, спала или просто дышала ароматом ранней желтофиоли, распустившейся под большим окном, выходящим на юг. Потом она стала спускаться в залитый солнцем розарий или садилась на лужайке под старым ливанским кедром, с неожиданным благоговением следя за экстазом брачного танца насекомых, белок и птиц. Как странно, что воспроизведение рода у этих созданий не сочетается с непристойностью; в их похоти нет ничего гнусного. Большая шотландская овчарка, которая лежала возле нее на траве, окруженная веселыми щенятами, была прекрасна, когда играла с ними, прекрасна, когда кормила их и вылизывала. Только мужчины и женщины бывают безобразны. Если бы она была кобылой, белкой, крысой — чем угодно, только не человеком, — она тоже любила бы своих детей. Но даже и теперь… Гарри и Дик бегали вперегонки по лужайке, сталкиваясь друг с другом и пища от радости, как щенята. Это были здоровые, чистенькие детеныши, крепкие, как жеребята. Гарри был очень похож на отца, так похож, что она порой с трудом удерживалась, чтобы не отстраниться от его неожиданного прикосновения. Он был зачат во время медового месяца, а кошмарные воспоминания о тех днях хотя и смягчились с годами, но еще не изгладились. Однако чаще ей было очень приятно присутствие ласкового мальчика, всегда веселого и милого. Не такой красавец, как Дик, он тем не менее был очень хорош, — вероятно, и Генри был таким в его возрасте. Когда Генри был юношей, многие восхищались его красотой, да и теперь, несмотря на некоторую полноту, он все еще был очень недурен собой. Крестница Уолтера, Глэдис, самая младшая в семье, очевидно принадлежала к тому же типу, насколько можно было судить по такой пухленькой крошке. Она ничего не боялась и почти никогда не плакала. Только пятилетний Бобби пошел в мать.

Казалось, в нем не было ничего от Телфордов. Это был застенчивый ребенок с чутким, нервным ртом, очень похожий на деда, и еще больше — на Уолтера. И совсем не похожий на Эльси. Впрочем, Эльси, быть может, вовсе и не Риверс.

"Это ее счастье, — с горечью подумала Беатриса, — Риверсы, несмотря на весь их ум, не приспособлены к жизни. Они слишком близко принимают все к сердцу.

Чересчур тонкокожи —слишком много ученых было в семье". Уолтер — законченный Риверс. Наверное, излишняя чувствительность и толкнула его на этот невозможный брак. Он прирожденный ученый и среди людей, которым его интересы чужды, живет словно в изгнании; как должно было терзать его то, что происходило в Кейтереме! В детстве он так идеализировал маму. Может быть, он попался в ловушку, измученный бесконечным одиночеством? Он так и не объяснил, почему уехал из Лиссабона, и не рассказал ни Беатрисе, ни Генри, что произошло за время его краткого пребывания в Константинополе. Они знали только, что Фанни, дочь провинциального священника, бедная и уже немолодая, служила там у кого-то в гувернантках. — Один бог знает, как ей удалось подцепить парня, — злобно ворчал Генри. Когда он начинал подобные разговоры, Беатриса отмалчивалась. Так ли уж важно, почему произошло несчастье? Оно произошло. Несомненно, и Бобби изуродует свою жизнь, не раздумывая, совершит какое-нибудь донкихотство и станет чьей-то жертвой. Лучше поменьше глядеть на него, поменьше думать о нем и о его будущем… Надо быть разумнее. Эти глупые страхи порождены физической слабостью, и незачем им поддаваться. Все пройдет, когда перестанет кружиться голова, едва сделаешь сотню шагов. Силы постепенно возвращались к ней, и она начала обдумывать свою дальнейшую жизнь. Впервые у нее действительно будет досуг. Хозяйство налажено превосходно, слуги исполнительны, умелы, привязаны к ней и хорошо обучены, так что теперь, когда все дети уже вышли из младенческого возраста, ей придется тратить на дом не больше двух-трех часов в день. Сколько-то времени она будет уделять детям, сколько-то — неизбежным светским обязанностям, сколько-то — Генри, который в затруднениях всегда прибегает к ее помощи; и все-таки она сможет ежедневно проводить два часа в своей комнате, занимаясь серьезным чтением. На них никто не посмеет посягнуть. Она сделает нерушимым законом, что в часы занятий ей нельзя мешать ни под каким видом, разве только кто-нибудь заболеет. Едва лишь доктор разрешил, Уолтер приехал в Бартон, чтобы обсудить с ней и Генри, как распорядиться той частью семейного имущества, на которую Карстейрс не успел наложить лапу. Так как между ними не было никаких разногласий, произвести раздел оказалось очень просто.