перед судорожно дергающимся экраном. В доме Ломбард Саломея смотрит на разворачивающуюся битву, нахмурив брови. Она не знает правил, все это для нее шум и пустая подвижная картинка, но чем-то удерживает. В дверном проеме за ее спиной, наполовину в той комнате, наполовину в этой, стоит Лукас, даже он нехотя уделяет внимание, не вытаскивая рук из карманов.

В хозяйском доме в воздухе разлиты подавленность и возбуждение, смесь, чреватая тошнотой. И алкоголь тут не помогает. А матч такой напряженный и захватывающий, что мебель начнешь царапать. Наши парни стоят насмерть, не дают Джоне Лому, этой горе мяса, прорваться, но у нас тоже нет результативных попыток, одни штрафные и дроп-голы всю дорогу, три очка у одних, три очка у других, зернышки победы и поражения. Движущая сила борьбы – мышцы и воля в безупречном единстве, тут надсада, напряг, натуга, но также и страстное желание, регби, хоть в нем и важна грубая сила, это в конечном счете противоборство духа, и, когда пошло добавочное время, когда всё могут решить сантиметры, секунды, ох, друзья, тут слова отказывают. И вот Джоэл Странски! И матч наш! И ничто никогда, никогда не сравнится с этой минутой торжества, все повскакивали и бросились обниматься, не знакомые друг с другом люди ликуют вместе на улицах, машины гудят и сигналят фарами.

Но это еще не всё. Когда Мандела в зеленой регбийке Антилоп вручает кубок капитану сборной Франсуа Пинару, ну, я вам скажу, это нечто. Чистая религия. Здоровенный бур и старый террорист жмут друг другу руки! Кто бы мог… боже ты мой. Многим приходит на память день, когда Мандела вышел из тюрьмы, впервые в телеэфире, всего несколько лет тому назад, и никто не знал, каким он появится, как будет выглядеть. Теперь его лицо везде и всюду, отеческое, дружелюбное, строгое, но незлопамятное, или одаряющее всех нас сиянием доброй улыбки рождественского деда, вот как сейчас. Ну как тут не прослезиться, думая о нашей прекрасной родине! Мы все поразительные, под стать этому мигу.

Но где Амор?

Не знаю, недавно вроде тут была…

Кто спрашивает и кто отвечает, если вопрос вообще задан, трудно сказать, столько всего сразу. Но Амор точно нет поблизости в эту славную минуту, она выскользнула из комнаты и куда-то делась. Может, ее и вовсе тут не было, а?

Ну и ладно, бог с ней тогда. Раз не желает приобщаться.

Это определенно Астрид говорит, или, возможно, тетя Марина, они в эти дни почти одно и то же лицо, но в любом случае не у них одних такое чувство. Бог с ней, раз не желает приобщаться. Всем, не только пожилым тетушкам, ясно, что сколь бы ни изменилась Амор в других отношениях, она по-прежнему отчуждена и обособлена. Всегда была необычной девочкой, прошу прощения, женщиной.

Она сидит сейчас в своей комнате наверху и думает о сегодняшней встрече, о том, что было и не было сказано, и о своем месте во всем этом. Ситуация, кажется ей, лишена центра, трудно понять, что к чему, и она чувствует себя опутанной малыми вопросами, на каждый из которых надо ответить. Снизу доносится ее имя, оно звучит там среди воплей и свиста, и примерно такой же гвалт стоит у жилищ работников невдалеке, но вся эта торжествующая какофония чужда ей, как иноязычный говор.

Вечером повсюду отмечают событие, звуки празднования долетают сюда из тауншипа, но тем, кто на ферме, кажется неправильным слишком уж веселиться. Мало времени прошло после. Пить ладно, но музыку давайте потише, уважение все-таки надо иметь. Хотя настроение, в первые часы по меньшей мере, определенно радостное. А утром, разумеется, когда у всей страны дикое похмелье, прямо-таки открытый перелом мозга, у Свартов то же самое, их наполняют алчность и печаль, растворенные в алкоголе. Отравленная, нездоровая атмосфера окутывает дом, что-то среднее между меланхолией и скукой, хотя день прозрачный как стекло, с холодящим ветерком.

Кому теперь тут быть? Ответ не столь ясен. Тем, кто ночевал на ферме, сейчас как-то неймется, хочется покинуть ее уже. Там и сям по дому вспыхивают искорки нетерпения. Все обряды совершены, дань отдана, что мы тут до сих пор?

Прощальные слова в прихожей наконец сказаны, и родственники разъезжаются кто куда. Мощный вакуум, который стянул их воедино, теперь вывернулся наизнанку и выталкивает их обратно, Астрид с Дином и близнецами едут к себе в Аркадию, тетя Марина и дядя Оки возвращаются в свой Менло Парк, на ферме остаются только Амор с Антоном. Нулевая зона смерти начала съеживаться за спинами, никто не в состоянии очень долго испытывать сильные чувства, это слишком изматывает, и все, что поддается описанию, этим описанием обезвреживается. Придет время, когда трагическая кончина Мани обернется забавным семейным анекдотом. Представляете, наш помешанный на религии папаша вообразил, будто Бог защитит его в стеклянном ящике от ядовитых змей, но, ха-ха, он ошибся.

Змея, которая ужалила Мани, молодая самка, лежит сейчас у всех на виду в своем террариуме в парке пресмыкающихся. Какой же это ужас, какая раскормленная, полная яда, чешуйчатая мерзость, бугристое вещество под жесткой оболочкой, лежи она так вот лениво на какой-нибудь сельской тропе, ее забили бы до смерти просто за то, что она такой родилась.

Почему она еще жива? спрашивает Астрид.

Это ее была идея приехать сюда. Две сестры и брат посещают место работы отца. Для спайки и отдавая дань памяти. После похорон прошло две недели, и в Астрид поднимается чувство вины. Она всю жизнь мало делала для отца, никогда не ценила его по достоинству! Теперь хочет как-то это загладить во избежание возможной грядущей кары, но не очень-то понимает, как.

По парку их водит Брюс Хелденхейс, он владел Рептилендом вместе с Мани. Брюс скорбно вздыхает, сводит брови. Змея есть змея, говорит он.

Змея, которая убила человека, уточняет Астрид. Разве собаку не застрелили бы, если бы она это сделала?

Йа, но, понимаете ли. Брюс человек степенный, его не собьешь вывертами воображения. Это не собака, это змея. Змеи жалят, все от них этого ждут. И все знают, что их укусы ядовиты. Как может кобра перестать быть коброй?

А крыса крысой, таракан тараканом, микроб микробом. Ты то, что ты есть, пусть даже судьба тебе определила быть крысой. Ничего не поделаешь. Если тебе на роду написано, что тебя будут ненавидеть через стекло, то так тому и быть, и в глазах Антона и его сестер, всматривающихся в нее сейчас, столько же благоговейного страха, сколько отвращения.