в ванной комнате нечто вроде парной. Однажды не смог выйти оттуда. «Кажется, он сварился заживо», – написал Саша.

«Человек – как трава, дни его, как цветок полевой, так отцветает он. Потому что ветер прошел по нему – и нет его, и место его больше не узнает его», – давным‐давно сказано в одном из псалмов царя Давида.

*

Любой литератор, у которого хватит мудрого терпенья трезво взглянуть на свои сочинения и труды тех, кто шел дорогой литературы до него, рано или поздно спросит себя: а зачем ты водишь перышком по бумаге? Если уже были Лермонтов и Толстой, Гончаров и Чехов, Бунин и Набоков? Наивно думать: все дело в том, что в тебе сидит неутомимый графоман. Тем более, что многие пишут трудно, порой – мучительно.

Душа каждого человека спускается в этот мир с какой‐то миссией. Некоторым выпадает миссия литератора.

*

Начиная с раннего детства, я был уверен, что должен разгадать какую‐то тайну – очень важную для себя.

Сначала искал эту тайну в книгах. И к двенадцати годам торопливо прочел целую библиотеку русских и западных классиков.

В пятнадцать стал профессиональным журналистом.

В девятнадцать женился и уехал в киргизский аул преподавать русский язык, но главное – беседовать с аксакалами.

Эта цель на долгие годы определила мою жизнь. Годы складывались из встреч и поездок. Сейчас, как в калейдоскопе, передо мной мелькают: лица сибирских шаманов, тайных учителей йоги, поселения исчезающих северных народов, лаборатории патологоанатомов, глаза слепых провидцев, монастыри, иешивы, читальные залы архивов…

С тайны начинаются и мои книги, хотя все они – о людях искусства. Самая первая книга, написанная молодым человеком, рассказывает о том, как научиться управлять вдохновением и стать писателем. Моими героями были: один из самых ярких и загадочных представителей русского литературного авангарда 20‐х годов прошлого века Всеволод Иванов, основоположник литовской поэзии пастор Кристионас Донелайтис… Впрочем, еще чаще меня привлекали таланты, не успевшие себя реализовать, только догадавшиеся о своем предназначении. Звезды, мелькнувшие на литературном горизонте и – погасшие.

*

Читаю интервью с поэтом Томасом Венцловой. Рассказ Т.В. о том, как он впервые ездил к Ахматовой и об ее отношении к молодым поэтам. А.А. хвалила всех, считала: ругать невежливо… Но молодые знали: если Ахматовой действительно нравятся стихи, она скажет: у вас есть тайна.

*

Странность, которую хочу обязательно объяснить самому себе. Почему юный автор выбрал для своей работы в литературе «скучные» жанры – критику и литературоведение?

Не было никакого наития. Думал о справедливости.

«…Рукописи не горят, но сгорают человеческие судьбы. Тут одна из горьких тем подлинной, еще не написанной истории нашей литературы». Так начинается моя книга «Писатель в провинции» (Москва, “Советский писатель», 1990). А в 70–80‐е годы я напечатал десятки статей и очерков о талантливых провинциальных авторах, которых не замечала столичная критика. Публикации во многих журналах и сборниках, цикл из семи книжек… Увы, они ничего не изменили в судьбе героев.

*

Ирония судьбы или все же предназначение? Почти полвека читаю чужие рукописи.

Что более всего поражает в этом потоке? Нет, даже не ужасающая неграмотность. Банальность мысли. Литературные штампы, которые благополучно кочуют: не через десятилетия – через века.

*

Почему автор обращается к литературному штампу? Легче всего обвинить его в лени. Или опять назвать графоманом. Однако, на мой взгляд, существует другая причина – недостаток внимания. А внимание, в сущности, и есть основа таланта писателя.

*

В СССР долгие годы твердили о необходимости изучения литератором жизни. «Изучать жизнь» писатель отправлялся за полярный круг, на целину, в крайнем случае – в заводской цех. Между тем писатель должен быть прежде всего внимателен к одному человеку – к самому себе. Процесс самопознания – главный в «изучении» литератором жизни. И он, конечно, никогда не заканчивается. Вот почему нет преувеличения в знаменитых словах Флобера: «Мадам Бовари – это я».

*

Писатель должен быть интересен самому себе. Звучит неожиданно? Что это – эгоцентризм? Нарциссизм? Назовите как угодно. Но без такого жадного интереса автору не проникнуть в тайну человеческой души.

*

Невежество – еще одно несомненное качество сегодняшнего «молодого литератора». По крайней мере в эмиграции, где живу почти тридцать лет. Помнят пять‐шесть имен: Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бродский, Довлатов… А еще помнят о своей «самобытности»: не дай Бог нивелировать, затоптать ее чрезмерным чтением!

*

Почему писатель должен знать и своих литературных предшественников, и современников? Есть несколько ответов, и все верны. Чтобы избежать повторения пройденного. Чтобы почувствовать живую традицию литературы. Чтобы зарядиться энергией вечного поиска.

*

В конце восьмидесятых, когда советская империя уже дышала на ладан, я стал записывать устные рассказы евреев. Это решение пришло не сразу, к тому же необычно – во сне. Почти каждую ночь мне снился старый еврей с большими печальными глазами. Он неизменно молчал, но при этом, кажется, о чем‐то меня просил. Проснувшись, я пытался понять – о чем? Наконец, догадался. Миллионы людей (несколько поколений), думал я, могут уйти в небытие, так и не рассказав правду о себе и своем времени, когда само слово «еврей» было зачастую непроизносимо на языках народов СССР.

Только спустя много месяцев я оcознал, насколько резко переменил – переломил – свою жизнь. Из успешного литературоведа и критика, вузовского доцента я на долгие годы превратился в интервьюера, гоняющегося за людскими судьбами.

…Исход из страны красных фараонов становился тогда массовым. Своими историями – в чем‐то невероятными, в чем‐то обычными – делились со мной активисты недавно возникших еврейских организаций, бывшие узники гетто и концлагерей. Я слушал невольные признания в очередях у посольств. Встречался с литераторами, писавшими на идиш, их вдовами, детьми: чаще всего это были люди, чьи души навсегда искорежил страх.

А в самом начале девяностого мы с женой перебрались в Литву, которая тогда отважно – многие полагали: с самоубийственным упорством – пыталась отделиться от СССР. Знакомым и родственникам наш переезд показался неожиданным, даже опасным. Я думаю, однако, сейчас: это был один из самых правильных поступков в моей жизни. Во-первых, я давно сопереживал борьбе маленькой республики: по‐русски и по‐литовски уже вышла моя книга о Кристионасе Донелайтисе, который был не только основоположником национальной литературы, но и духовным «дедушкой» Саюдиса. Во‐вторых, решил я, именно здесь логичнее всего продолжить записи еврейских историй – ведь литваков (так издревле называют литовских евреев) во многом обошли ветры ассимиляции.

…Общество спешило резко и сразу сбросить ледяной панцирь советских догм. А люди оттаивали трудно. Мне не раз казалось: мои собеседники мысленно оглядываются: «Где я?» Словно