Я гнала от себя назойливые картины мужских совокуплений, воткнутых в вену игл, вожделения и смерти. Хотела продолжить разговор, но он не клеился; от жары сдавило горло, я помню, как у меня отяжелели ноги, а по шее катился пот. Я бросила взгляд на часы на кухонной стене: они показывали 19:30, и я вдруг поняла, что больше не желаю выпытывать у Лилы, сидевшей напротив меня под тускло светившей желтоватой лампой, что такого она знает о Нино, чего не знаю я. Она знала много, слишком много, чтобы наполнить мою голову мыслями и образами, от которых я не смогу избавиться. Они спали вместе, вместе читали книги, она помогала ему писать статьи, как я помогала править его эссе. На миг меня охватили забытые чувства ревности и зависти, но мне стало противно, и я их подавила.

А может, их отбросило громом, который почему-то прогремел не над, а под домом, под шоссе, как будто с трассы съехал грузовик и на полном газу помчался на нас, протаранил наш фундамент и понесся дальше, сбивая и круша все, что попадалось на пути.

У меня перехватило дыхание. Я не понимала, что происходит. Кофейная чашка задрожала на блюдце, ножка стола ударила меня по колену. Я вскочила. Испуганная Лила силилась подняться, но не могла – стул накренился, придавив ей спину. Лила вся изогнулась и медленно, одной рукой пытаясь ухватиться за спинку стула, другой тянулась ко мне; глаза у нее, как всегда в минуту напряжения, превратились в щелочки. А гром под домом все гремел, подземный ветер пробудил скрытое от глаз море, и оно гнало волны прямо по полу. Я посмотрела на потолок: лампочка раскачивалась вместе со стеклянным розовым абажуром.

«Землетрясение!» – крикнула я. Земля двигалась, невидимая буря бушевала прямо у нас под ногами, комната тряслась, вокруг раздавался вой, как в лесу во время шквалистого ветра. Трещали стены, словно раздуваемые изнутри, они то отходили от углов, то возвращались на место. С потолка туманным облаком опускалась пыль, соединяясь с такими же облаками, наползавшими со стен. С новым криком «Землетрясение!» я начала пробираться к двери, но вдруг поняла, что не могу ступить и шагу. Ноги налились свинцом, как и все тело – голова, грудь, особенно живот. Пол уходил из-под ног: только что вроде был здесь – и вот его уже нет.

Я вспомнила о Лиле и стала искать ее взглядом. Стул наконец повалился на пол, мебель ходила ходуном, особенно старый сервант, дребезжавший стаканами, приборами, статуэтками и другими безделушками, оконные стекла тряслись в рамах. Лила стояла посередине кухни, согнувшись и наклонив голову: глаза прищурены, лоб наморщен, руки придерживают живот, словно без их защиты ребенок выпадет прямо в тучи пыли. Шла секунда за секундой, тряска не ослабевала, и я окликнула Лилу. Ответа я не дождалась. Она вся сжалась, и мне показалось, что она – единственное в этой комнате, что не дрожит и не трясется. Она как будто закаменела: уши не воспринимали звуков, горло не пропускало воздух, глаза ничего не видели. Живыми оставались только руки, сжимавшие живот.

«Лила!» – позвала я снова и двинулась к ней. Надо было вытаскивать ее оттуда, и срочно. Тут во мне проснулась моя вторая половина, которую я привыкла считать слабой. «Может, она права? Может, лучше не бежать, а стоять на месте и пытаться защитить ребенка?» – нашептывала мне она. Не без труда, но я сумела отбросить сомнения. Нас с Лилой разделял всего один шаг, но сделать его было непросто. Все же мне удалось взять ее за руку и дернуть к выходу. Она распахнула мне навстречу глаза, и меня поразило, что они были белые. Грохот стоял невыносимый: громыхал весь город, Везувий, дороги, море, старые дома на Трибунали и Куартьери, новые в Позиллипо. Лила вывернулась и завизжала: «Не трогай меня!» Этот неистовый крик потряс меня больше, чем землетрясение. Я поняла, что ошиблась: Лила, обычно все державшая под контролем, сейчас не владела ничем, даже собой. И замерла она от ужаса, как будто боялась, что от малейшего прикосновения разлетится на куски.

Я потащила ее на улицу. Она вырывалась, пихалась, визжала. Я боялась, что за первым толчком последует второй, более сильный, а для нас последний: дом рухнет и нас завалит обломками. Я ругалась на нее, умоляла, призывала подумать о будущем ребенке. Мы выбрались из дома, и нас тут же оглушили отчаянные крики беспорядочно мечущихся людей: весь квартал словно обезумел. Во дворе Лилу сразу вывернуло; я тоже еле сдерживала рвоту, желудок у меня скрутило узлом. Землетрясение – то самое землетрясение 23 ноября 1980 года – перевернуло все наше существование, проникло в каждого из нас до мозга костей. Уверенность в том, что вокруг ничего не меняется и каждый следующий миг не будет ничем отличаться от предыдущего, привычный, легко распознаваемый фон жизни – все это разом исчезло. Зато мгновенно окрепла вера в мрачные предсказания и готовность во всем видеть знаки, подтверждающие, что наступает конец света. Мало кто мог устоять против этих настроений. Проходили минуты, и еще минуты, и еще, но кошмар все длился.

На улице было еще хуже, чем в доме. Земля дрожала, вокруг нас столпились перепуганные люди, которые своими криками только множили ужас. Рождались самые невероятные слухи. На железной дороге заметили огненные вспышки. Проснулся Везувий. Море вышло из берегов и затопило Марджеллину, центр города и Кьятамоне. Кладбище дель Пьянто провалилось вместе с покойниками. Рухнули стены тюрьмы Поджореале, и узники, не погибшие под завалами, вырвались на свободу, чтобы заняться грабежами и разбоем. Обрушился туннель, ведущий в Марину, погребя под собой половину жителей квартала. Эти дикие выдумки подпитывали одна другую, и Лила, если судить по тому, как дрожала ее рука, верила в каждую. «В городе опасно, – шептала она мне. – Надо отсюда уходить. Дома развалятся, и нас завалит обломками. Видела, как мыши бегут? Наверняка канализацию прорвало!» Между тем многие действительно бросились по машинам, и на улицах образовались чудовищные пробки. «Все едут за город, – твердила Лила, – там безопаснее». Она повторяла, что надо выбираться на открытое пространство, потому что там если что и упадет нам на головы, то только небо, а небо – оно легкое. Успокоить ее не было никакой возможности.

Мы добрались до ее машины, но Лила не взяла ключи. Мы выскочили из квартиры с пустыми руками, и дверь за нами захлопнулась. Если даже допустить, нам хватило бы смелости вернуться в дом, мы все равно не смогли бы попасть в квартиру. Я дергала и дергала ручку двери, тянула ее на себя и трясла; Лила визжала, закрыв руками уши, будто лязг металла доставлял ей нестерпимое страдание. Я огляделась, схватила отвалившийся от стены большой камень и разбила окно: «Я оплачу ремонт, залезай, отсидимся в машине, пока не кончится». Мы спрятались в машине, но кошмар не кончался: земля под нами содрогалась по-прежнему. Через пыльное лобовое стекло мы видели, как люди сбиваются в кучки и делятся слухами. Когда начинало казаться, что все наконец успокаивается, обязательно появлялся какой-нибудь одержимый паникой несчастный, вопящий, что все пропало, и толпа бросалась куда-то бежать, осыпая проклятиями нашу машину, якобы перегородившую ей дорогу.

Мне было страшно, очень-очень страшно. Но, к моему огромному удивлению, мой страх не шел ни в какое сравнение с ужасом, охватившим Лилу. Куда подевалась разумная и уверенная в себе женщина, взвешивающая каждое слово и каждый поступок, мастерица тактических ходов и стратегических замыслов, – она сбросила с себя этот облик, как тяжелый и бесполезный доспех, и я увидела совершенно другого человека. Передо мной снова возникла девчушка, во все глаза глядевшая на Мелину, которая шла по улице и ела мыло; юная девушка, новогодней ночью 1958 года испуганно наблюдавшая за войной фейерверков, затеянной семействами Карраччи и Солара; измученная молодая мать, работавшая на Бруно Соккаво и вызвавшая меня в убогую квартиру в Сан-Джованни-а-Тедуччо, чтобы попросить взять к себе Дженнаро, потому что боялась, что умрет от болезни сердца. Только теперь эта другая Лила словно бы появилась прямо из лона растрескавшейся земли и не имела ничего общего с моей подругой, способности которой точно подбирать нужные слова я завидовала еще несколько минут назад. Изменилось даже ее лицо, обезображенное страхом.