Между тем я в одиночестве вернулась домой на виа Тассо. На улице сильно похолодало, квартиру выстудило. Я внимательно осмотрела стены: кажется, ни одна не треснула.

По вечерам мне было страшно засыпать: я боялась, что землетрясение повторится, и была благодарна Пьетро и Дориане, что согласились пока оставить девочек у себя.

Наступило Рождество. Я не выдержала, помирилась с Нино и съездила во Флоренцию за Деде и Эльзой. Жизнь продолжалась, но с ощущением затянувшегося выздоровления, которому не видно конца. Встречаясь с Лилой, я замечала за ней некоторую недоговоренность, особенно если она была настроена агрессивно. Она словно говорила мне взглядом: «Ты теперь знаешь, что скрывается за каждым моим словом».

На самом ли деле я все знала? Я ходила по заваленным обломками улицам, мимо тысяч покинутых домов, кое-как подпертых толстыми бревнами. Разруха вокруг угнетала. Я думала о Лиле. Ей удалось сразу вернуться к работе, снова всеми командовать, одних поощрять, а над другими издеваться. Мне вспоминался ужас, который за несколько секунд полностью ее уничтожил; его следы я наблюдала теперь в обычной для беременных манере прикрывать ладонью с растопыренными пальцами живот. Я с тревогой спрашивала себя: кто она, как может себя повести? Однажды, в очередной раз напоминая, что худшее позади, я сказала:

– Жизнь понемногу возвращается на свое место.

– Какое место? – ухмыльнулась она.

Последний месяц беременности выдался очень трудным. Нино приходил редко: у него было много работы, и меня это бесило. В те редкие дни, когда он все же заглядывал, я была с ним груба. «Страшная стала, вот он меня больше и не хочет», – думала я. Это была чистая правда: я без отвращения не могла смотреть на себя в зеркало. Раздутые щеки, огромный нос, грудь и живот, пожравшие остальные части тела; шея исчезла, короткие ноги опухли. Я стала копией матери – не той сухощавой старухи, в какую она превратилась теперь, а той, какой всегда боялась стать.

Та, прежняя мать, преследовавшая меня всю жизнь, все же вырвалась на волю. Она настигла меня, воспользовавшись болью и виной, одолевавшими меня, когда я смотрела на умирающую женщину, встречаясь глазами с человеком, который скоро покинет этот мир. Я вела себя ужасно, за каждой проблемой видела заговор и постоянно срывалась на крик. В тяжелые минуты мне казалось, что беды, обрушившиеся на Неаполь, наложили на меня свой отпечаток, и я разучилась быть приятной и милой. Когда звонил Пьетро, чтобы поговорить с девочками, я срывала зло на нем. Когда звонили из издательства или редакций газет, я громко возмущалась: «Я на девятом месяце, мне сейчас не до работы, оставьте меня в покое!»

С дочками тоже возникли сложности. Не столько с Деде (она была копией отца – та же адская смесь ума, логики и эмоций, так что к ее выходкам я давно привыкла), сколько с Эльзой. Из послушной девочки она превращалась во что-то противоположное: учительница постоянно на нее жаловалась, говорила, что она хитрая и совершенно неуправляемая. Я сама без конца ее ругала, и дома, и на прогулках: она первая затевала ссоры, хватала чужие вещи, а когда заставляли вернуть, пускала в ход кулаки. «Ничего себе у нас троица подобралась! – думала я про себя. – Еще бы Нино не убегал от таких мегер к Элеоноре, Альбертино и Лидии». Ночью, подолгу ворочаясь без сна, – ребенок ворочался в животе – я мечтала, чтобы вопреки всем прогнозам у меня родился мальчик, настолько похожий на отца, чтобы Нино полюбил его больше всех своих детей.

Я всегда считала себя человеком уравновешенным и благоразумным, умеющим преодолевать неприятности – и мелкие, и крупные, но в последние дни беременности я постоянно срывалась. В своей нервозности я винила землетрясение: хоть поначалу и могло показаться, что оно на меня почти не подействовало, на самом деле это было не так: липкий страх засел у меня где-то внутри живота. Проезжая на машине по туннелю Саподимонте, я впадала в панику, уверенная, что вот-вот возобновятся толчки и меня завалит. Шагая через мост на корсо Мальта, который слегка вибрировал сам по себе, я ускоряла шаг чуть ли не до бега, потому что боялась, что он подо мной обрушится. Я даже перестала травить в ванной муравьев – Альфонсо утверждал, что они якобы предчувствуют приближение катаклизма.

Но дело было не только в землетрясении. В сознании прочно застряли брошенные Лилой слова. На улицах я высматривала, не валяются ли под ногами шприцы, как в Милане, где я нередко на них натыкалась. Время от времени я и правда находила их в сквере; глаза у меня заволакивало каким-то едким туманом, и мне хотелось немедленно бежать разбираться с Марчелло и со своими братьями, хотя я не представляла, что им скажу. В результате я вымещала зло на других. Мать упорно продолжала требовать, чтобы я устроила братьев на работу к Лиле, и однажды я не выдержала: «Мама, она их не возьмет! Ей хватает своего брата-наркомана, и она боится за Дженнаро. У Лины своих проблем по горло, и нечего вешать на нее еще и наши». Она посмотрела на меня с ужасом: я произнесла слово, которое нельзя было произносить, – наркотики. Раньше она разоралась бы, кинулась бы защищать братьев, а меня обвинять в бесчувственности, но сейчас просто съежилась в углу кухни и не издала ни звука. Я поспешила ее утешить: «Не волнуйся, мам, что-нибудь придумаем».

Но что тут придумаешь? Я не видела выхода. Однажды подкараулила Пеппе (уж не знаю, где был Джанни) в сквере и прочитала ему лекцию на тему: «Почему нельзя зарабатывать на чужих слабостях». «Найди себе другую работу, – убеждала я его, – любую, все будет лучше. Ты же губишь мать! Она из-за вас умирает!» Он слушал меня молча, покорно опустив глаза и выковыривая из-под ногтей правой руки грязь ногтем большого пальца левой. Он был на три года младше меня и по-прежнему ощущал себя мальчишкой по сравнению с взрослой сестрой, которая к тому же выбилась в люди и стала шишкой. И это его не остановило. «Без этих денег мать давно уж померла бы», – хмыкнул он в ответ на мою тираду, чуть заметно кивнул в знак прощания, развернулся и ушел.

После этого эпизода я еще больше распсиховалась и через пару дней отправилась к Элизе в надежде застать Марчелло. Было очень холодно, улицы нового района выглядели такими же запущенными и грязными, как и улицы старого. Марчелло дома не было, в квартире царил разгром, и сестра злилась на меня за свою же неряшливость; ребенок отнимал у нее все время, и она не успевала ни нормально помыться, ни одеться. «Скажи своему мужу, – набросилась я на нее, напирая на слово „муж“, хотя они не были женаты, – чтобы прекратил губить наших братьев. Если ему так хочется торговать наркотиками – пусть сам этим займется!» Я говорила на литературном итальянском, чем, видимо, особенно задела Элизу. Она побледнела и вдруг выкрикнула: «А ну вон из моего дома! За кого ты меня принимаешь? Со своими подружками-аристократками так разговаривать будешь! Выскочка! Катись отсюда, кому говорю!» Не давая мне больше и рта раскрыть, она визжала мне вслед: «И нечего больше сюда шляться! Профессорша нашлась, моего Марчелло поучать! Он не тебе чета, он обо всех заботится! Захочу и куплю вас всех с потрохами: и тебя, и эту шлюху Лину, и остальных твоих дружков-засранцев!»

Родной квартал, как болото, засасывал меня все больше. Я слишком поздно поняла, что замахнулась на невыполнимую задачу, нарушив правило, которое когда-то установила для себя: не давать этому гиблому месту снова затянуть меня в свою вязкую топь. Однажды вечером, оставив девочек с Миреллой, я поехала в квартал. Навестила мать, после чего отправилась в офис к Лиле – мне хотелось излить ей душу. Открыла мне Ада, встретившая меня очень приветливо. Лила сидела у себя в кабинете с клиентом и что-то громко с ним обсуждала; Энцо, прихватив Рино, уехал по делам, и Ада сочла своим долгом развлекать меня разговором, пока Лила не освободится. Она рассказывала о своей дочке, Марии, как та выросла, как хорошо учится. Потом зазвонил телефон, она потянулась снять трубку, окликнув Альфонсо: «Тут у нас Ленучча в гостях, выйдешь к ней?» В приемную выглянул мой бывший сосед по парте. Прическа, одежда, манеры – все делало его еще более женоподобным, чем раньше. Он провел меня в маленькую комнату, где я с удивлением обнаружила Микеле Солару.