– Ух ты, – произнес Бенджамин. – Какая здоровенная собачья какашка.

Я оттащил его от мерзкого предмета, который он рассматривал с обостренным интересом, и не выпускал его руку и дальше. Вскоре оказалось, что мы дошли до церкви – внушительной громадины Св. Георгия-на-Востоке.

– Это правда, – спросил Бенджамин, пока мы шли мимо, – что преступники и всякие люди могут зайти в церковь и полиция не сможет прийти и там их поймать?

Я остановился. Я не знал, правда это до сих пор или нет, хоть и помнил, что когда-то, много лет назад, мне рассказывали то же самое. Убежище. Казалось, за эту соломинку стоит ухватиться.

– Давай зайдем, – предложил я.

Бенджамин, не выпуская моей руки, с радостью, казалось, согласился. Подойдя к дверям, я услышал изнутри нестройное пение какого-то гимна, однако мысль о том, что сейчас там служба, отвратила меня от замысла не дольше чем на пару секунд.

– Папа так разозлится, если узнает, что ты меня в церковь водил, – злорадно произнес Бенджамин.

– Почему?

– Он говорит, что церковь – это буржуазный заговор, призванный сохранять существующий общественный порядок.

– Вот как? – сказал я, изрядно опешив. – Вообще-то будет лучше, если он предоставит тебе самостоятельно разбираться с этим, знаешь. Все равно пошли.

Похоже, мы явились посреди сокращенной обедни: церковь была полупуста (присутствовали одни старики), и все пели «Бессмертный, незримый»[71], а хор добавлял экстравагантных гармоний, явно призванных сбивать с толку остальных прихожан. Мы с Беном сели позади, недалеко от выхода, и как раз успели подтянуть последнюю строку. От службы оставалось еще минут двадцать, хотя не думаю, что мы оба с ним как-то слишком уж за ней следили. То, что я сказал Мэделин столько месяцев назад, было правдой: когда я был моложе, у меня действительно случилась краткая церковная фаза (в таком возрасте большинство моих друзей заводили подростковые любовные романы – даже не знаю, чего ради мне было от них отличаться), но по природе своей набожен я не был, и вера моя, уж какая ни была, быстро и безболезненно улетучилась. В религии мне теперь нравилось одно – музыка, которую она собою вдохновляла. Поэтому к причастию вместе со всеми я теперь не пошел, да и мысли мои почти все время оставались далеки от того, что говорил священник: они если не кружили спиралями над событиями последних суток в каком-то ошеломлении, то сосредоточивались – как это ни странно – на Бенджамине.

Он, казалось, завис между двумя разными состояниями: как скучал от самой службы, так и был взбудоражен новизной необычной обстановки. Какое-то время он ерзал на лавке и беспокойно болтал ногами за краем ряда; но иногда удовлетворенно опирался о мой бок и пялился в потолок или оглядывал лица других прихожан, на которых чувства выражались во всем диапазоне от почти-экстаза до вялого невнимания. Ощущение того, что на тебя посреди церковной службы опирается доверчивый и зависимый маленький ребенок, – (что там говорить) самое последнее, чего я ожидал тем утром. Очень давно, стало мне ясно, я не проводил хоть сколько-то времени в обществе детей. Я всячески отгородился даже от мыслей о них. Фантазировал ли я хоть раз, самому себе не признаваясь, о том, чтобы завести детей с Мэделин? Я пытался не врать себе, я шарил в закоулках самых тайных своих воспоминаний, но подтверждения этому не отыскивал. Нет, единственным человеком, с кем я вообще это обсуждал, – и я теперь вспомнил этот наш разговор: робкий, серьезный, игривый – была Стейси.

Мы с Бенджамином не тронулись с места, когда прихожане начали расходиться. Через несколько минут в церкви мы остались одни.

– Мы разве не пойдем? – спросил он.

– Нет. Давай еще посидим.

Он встал и отправился в небольшую исследовательскую экспедицию. Даже когда он скрывался из виду, я слышал отзвуки его шагов – он бегал взад и вперед. Из тех звуков – как дверной звонок миссис Гордон, – что привлекают внимание к окружающей тишине. Я даже не пытался следовать за ним – просто сидел на месте и думал о Стейси.

Бенджамин вторгся в мои мысли, дернув меня за рукав и сказав:

– Уильям. Уильям.

Я поднял голову:

– Что?

Казалось, он вот-вот задаст мне вопрос, но чуть погодя, хихикая, он умчался снова. В конце концов вернулся и опять сел рядом. Я обхватил его рукой, и когда все тело его тяжко обмякло у меня под боком, я сделал вывод, что он задремал. Но тут он опять сказал:

– Уильям.

– Что?

– Ты почему плакал у нас в комнате?

Я посмотрел на него сверху вниз, хотя отчего-то вопросу этому совсем не удивился. Глаза у него были распахнуты и любопытны.

– Ну… не хотелось бы говорить снисходительно, однако боюсь, ты не поймешь.

– Мужчины обычно не плачут, – сказал он; но произнес он это самому себе, так, словно уже решил, что правды от меня все равно не добьется, и потому побрел по тропе собственных рассуждений. – Папа никогда не плачет. Ну только разок, по крайней мере, и то мама там была виновата.

– Вот как? – сказал я с легким любопытством. – И отчего же?

– У нее был роман. – Бенджамин сказал об этом как бы между прочим, после чего продолжил: – Она про это рассказала папе, они поругались, и он плакал.

Я бы никогда, ни за что не поверил, будто Тони из-за чего-то способен плакать. Попытался представить его в слезах, вот он рыдает на плече у Джудит, а Бенджамин стоит в дверях, суровый, незримый, настороже. Тони в домашней обстановке я представлял себе впервые; не за пианино, то есть.

– У тебя то же самое? – спросил Бенджамин.

– Ну… да, – ответил я, досадуя на то, до чего хорошо у него получается вызывать на откровенность. – У меня немножко неприятности с женщиной, если хочешь знать.

– Это тетя Тина?

Я покачал головой:

– Ты ее не знаешь. Ее зовут Мэделин.

Как можно кратче я изложил Бенджамину конспект нашего с ней романа, с его вчерашней кульминацией на вечеринке. Затем мы оба помолчали. Я подумал: «Что ж, по крайней мере он сейчас заткнется».

– Она высокая? – спросил он.

– Что?

– Какого она роста?

– Не знаю… чуть выше среднего, наверное.

– А Пирс?

– Его, наверное, можно назвать высоким. Шесть и один, шесть и два – где-то так. – Я вдруг потерял терпение. – Слушай, если ты думаешь.

Бенджамин ничего не сказал.

– Ну, наверное, есть в этом что-то.

Он встал:

– Я замерз. Пойдем домой обедать.