обслуга в любой харчевне, что у подруги детства, как водится, не окажется в доме ничего, кроме растерянности и конфуза, у «своих девах» уже будут планы на вечер, а дружок умотает в командировку, но у Митина не было охоты сопротивляться.

— Может, сначала в буфете перекусим, — все же сделал он попытку.

— Ты что, чокнутый? — завопил Каратаев. — Ему предлагаешь домашний уют, манты, красавицу, а его в буфет тянет.

— Может, попозже? — неожиданно поддержал Митина Окладников.

— Какой «попозже»?! — заорал Каратаев. — Она же куда-нибудь обязательно намылится на вечер! Или на дежурство в депо. — Он резко крутанул руль и выехал на боковую улочку, ведущую прямо в противоположную от центра сторону.

Минут через двадцать Каратаев действительно колотил в двери своей хорошей знакомой Клавдии Георгиевны, и действительно она оказалась писаной красавицей. Да, таких красавиц, может, три-четыре есть на всю страну, потому что на белом свете их что-то не видно. Отчего до глубокой старости редко доживают писаные красавицы? Может, красота их быстро испаряется или быстро расхватывают ее мужчины, запирая в свои норы, и уж эти красавицы на всеобщее обозрение не поступают? Либо, судя по романам, их убивают, режут, уродуют, но только редко встречаются на земле женщины, чья красота потрясает. Недаром говорится в народе: «неземная красота». О такой читаешь у Достоевского, Тургенева, а встретить подобное не каждому на веку доведется. Но если хоть разок где-нибудь мелькнет человеку вот такая необыкновенная, неземная красота, то этого мгновения хватит ему, чтоб вспоминать до конца жизни.

Хозяйка, в доме которой оказался Митин волей случая, была именно такой красавицей, жар-птицей среди простых смертных. На нее хотелось смотреть не отрываясь, ничего не требуя, не пытаясь присвоить, ничего не мысля корыстного. Только глядеть и наслаждаться.

В чертах Клавы не было какой-то особой приметы, была лишь розовая матовость щек, оттенявшая мягкий, совершенный овал лица, пушистые, слегка выгоревшие, словно позолоченные солнцем волосы. Зеленоватые поблескивающие глаза обдавали собеседника тайным потоком грусти, как будто их обладательница одна знала что-то, что было неведомо другим.

При виде Клавы Окладников совершенно потерял себя.

Он что-то лепетал, глаза его безотрывно следили за выражением ее лица с какой-то истовой мольбой. Что-то незнакомое, униженное сквозило в его голосе, движениях, чего прежде нельзя было даже предположить. И снова в душе Митина колыхнулась к нему легкая неприязнь.

Клава гостей не ждала. В легком смущенье она что-то достала из холодильника, заглянула в кладовку. Странно не сочетался этот допотопный домик с близостью мощного города, с современным обликом хозяйки. В доме пахло деревенским патриархальным бытом: кадки с квашеной капустой, солеными огурцами, баночки с грибами, вареньем, куры, две кошки, собака без привязи; и при этом кофемолка, отопление с помощью АГВ, цветной телевизор, теплый гараж с выглядывавшим новеньким «Москвичом».

Из первых же вопросов выяснилось, что свою подругу детства Каратаев не видел довольно долго, за время их разлуки Клавдия успела выйти замуж и разойтись. Красный «Москвичок» был одним из вещественных доказательств былого присутствия в этом доме Клавиного мужа — директора мебельного комбината. Машину муж собирался забрать, но все не забирал. Клава сказала, что у него есть другая машина, о «москвичонке» голова не болит. Клава выставила на стол банку лосося в томате, кильки, вязанку сушек с маком, поставила самовар и набор разных вазочек с вареньем. О мантах никто не заикнулся. Каратаеву показалось мало всего, он схватил кошелку и мгновенно испарился. Надолго.

Митин машинально окунал сушку в стакан некрепкого чая, поглядывал на Клаву. Радостно-необъяснимое чувство владело им, он думал: быть может, и не стоит ему продираться с больным желудком сквозь сырость, топкий лес, болото, коли так уж сложилось, подзадержался он?.. А еще он думал: неужто такая красота когда-нибудь увянет — и каждый день приближает этот процесс? Как много должно совпасть, чтобы было человеку счастье, чтоб он вырос полноценным, не погиб на войне, от болезней и голода, не сломался и исполнил то, для чего предназначен.

— Не можешь делать то, что тебе нравится, — приблизился Окладников к Клаве, — пусть тебе нравится то, что ты делаешь. Или, как говаривал Козьма Прутков, хочешь быть счастлив — будь.

— Ну, ну… — Клава оборачивается к Митину, протягивает вазочку с вареньем, сушки.

— Поедем со мной, — горячо краснея, шепчет Окладников, ближе подсаживаясь к ней. — Весь мир тебе покажу.

— Не поеду, — Клава качает головой. — Ты ненадежный. Я таких навидалась. На меня ведь столько вас, охотников. Напарник бы твой предложил, я бы подумала, — косит Клава глаза в сторону Митина. Но без особого интереса.

— Чем же он лучше? — обижается Окладников.

— В нем надежность, — говорит Клава.

— А я, значит, ненадежный?

Митин ощущает взгляд Клавы, легкий как прикосновение, спрашивает себя: кому она достанется, в чем смысл ее красоты? Так уронили на проезжую дорогу золотую монету, кто подберет?

— Значит, ты мне не веришь? — В глазах Окладникова вспыхивают искорки сумасшествия. — Проверь!

Клава поднимает голову, неожиданно улыбается:

— Для чего? Пока вы говорите — сами верите, так интереснее. — Она начинает наматывать прядку светлых волос на указательный палец. Медленно так, с ума сойдешь от этой картины. — Друг ваш вот не привирает, поэтому и молчит, и правильно делает. Здесь каждый проезжий что-нибудь да пообещает. Что мне с того? — Она достает из шкафчика графин с чем-то переливающимся вишневым — то ли наливка, то ли напиток, настоянный на травах, — разливает по стаканам.

— Верь мне, — кидается к ее ногам Окладников. Он как в горячечном бреду. — Конечно, тебе надоели с приставаниями, но я тебе дело предлагаю. Поедем вместе. Или, хочешь, я останусь? Не смогу я тебя забыть, понимаешь?

— Понимаю, — кивает Клавдия. — Только сами подумайте, что хорошего, коли останетесь? — Она с ангельской кротостью оглядывает Юрку.

— Вот! Это тебе подарок, — достает из кармана Юрка массивный медальон на цепочке, отлитый из слитка золота. — Я одной женщине вез, а теперь все! Не вернусь к ней никогда.

Клава оценивает слиток, отодвигает руку Окладникова.

— Лучше паспорт покажи.

— Паспорт? — теряется Юрка. — Зачем тебе?

— Ну вот, — кротко улыбается она. — Хотите поселиться, а паспорта предъявить не можете.

Окладников вскакивает, бежит за сумкой. Тут же вваливается с Каратаевым. Под мышкой у того две рыбины, серовато-розовая их чешуя поблескивает влагой, через плечо переброшен круг копченой колбасы. Вся компания восторженно таращится на Каратаева.

— Ну, Санька! — всплескивает руками Клава. — Небось до Кукушкина скакал? — Она тихонько смеется. — Разделывай, — достает она длинный нож из буфета. — А то твой дружок с голодухи невесть что плел здесь.

— Не угадала! — хохочет Каратаев, беря нож. — Тебе и в голову не влетит, куда меня носило. Как говорится, не