Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не смей даже думать об этом! — слышит она голос Федора. — Мы с тобой — родные люди, пойми, родные! Это же в минуту не складывается. Кто он тебе? Зачем он?
Кто он ей? Неплохо бы в этом действительно разобраться. Тогда, на банкете, они и разбирались. Почему-то именно в этот момент, на людях, после успеха ее в «Оптимистической», в дурмане банкетной вечеринки, ритмической какофонии звуков, они впервые серьезно заговорили друг с другом. До этого момента разговора настоящего не возникало. А здесь, видно, подошел тот момент.
Катя вздыхает — такого мужа, как Федор, у нее не будет. Он человек замечательный. Живет как дышит, с поразительной естественностью. Если судьба его бьет по голове, он считает, что это в порядке вещей, жизнь — не ковровая дорожка. Бывает, и Федор вспылит, но это редко. Вообще-то профессия врача-криминалиста наложила на его характер отпечаток деятельного здравого смысла, равнодушия к сфере чисто эмоциональной. Поступки людей объясняются, по его мнению, не внутренним состоянием, а раскладом обстоятельств в данный момент, как беспричинная агрессия для него не всегда связана с неблагополучием. Он полагает, что отрицательная энергия ищет выхода; если успеть направить ее в иное русло, не произойдет несчастья. По его мнению, каждый, в особенности в юношеском возрасте, должен расходовать избыточную энергию. Во всей этой логике Федор уверен. Он гармоничен, собран, благожелателен. Такой муж, если честно, Кате не положен, она не стоит его. В ней все исключает здравый смысл, все — противоестественно. Вечное недовольство собой, другими, ожесточенность, стремление изменить обстоятельства. Чаще всего ей плохо оттого, что она не может установить контакта с людьми. И вместе с тем она сама в людях нуждается крайне редко, в этом все дело. Ей нужны роли, режиссер и кто-то один, кого избрала ее душа для любви и в качестве жертвы.
Ее не приспособленная для нормальной любви душа избрала Митина. Избрала с несвойственной ей непривычной зависимостью. От его настроения, одержимости, от бессмысленных порывов Митина исчезнуть, переместиться куда-нибудь. Кате казалось, что помимо увлечения чьими-то идеями, их создателями, которые заваливают заявками его патентное бюро, Митина тянет просто к переменам. Он и сам не мог бы объяснить, почему его несет в данный момент из Тернухова, из Москвы. Это было столь неодолимо, словно он предполагал, что во Владивостоке или Усть-Нере отыщется двенадцатый стул, где спрятано золото, которое надеялся обнаружить Остап Бендер.
— На кой тебе топтать этот Север? — спросила она. — Есть же самолет, слетай и возвращайся.
— А дорога? — пожимает он плечами.
— Не из-за дороги же ты едешь туда?
— Может быть, больше всего из-за дороги.
— Дороги куда? Ведь какая-то цель есть у тебя? — Кате нестерпимо сознавать, что ему важнее, интереснее ехать не к ней, а от нее.
— Цель? — Он медлит. — Я там не везде побывал. Лимонника насобираю.
— Для чего?
— У тебя не будет катаров. Любку вот недолечили в детстве, теперь сердце… — Он смеется. — Если б она тогда регулярно принимала лимонник, может, и осложнений не было.
После таких выкладок Митина Кате хотелось лезть на стенку.
Снова на дворе июнь, его опять куда-нибудь унесет, в июле у них в театре отпуск, потом — гастроли в Хабаровске. Вернется театр в сентябре, лето уже будет позади. Очевидно, в один прекрасный день просто оборвется это безумие встреч, свиданий, с непонятными перепадами, его бегством в самые нужные периоды жизни, когда ей немыслимо одной, гложет тревога. Со времени их знакомства он не возвращался ни из одной своей поездки целым. В каждой обязательно что-нибудь случалось. Она знает и о пожаре в тайге, когда он чуть не задохнулся, и о порванных связках ноги при спуске с Памира, и о воспалении легких на разреженной высоте, и об осенних обострениях болезни желудка. Он уезжал, она сходила с ума: почему не дает о себе знать? Появлялся — и она забывала все свои мучения. Он вламывался словно помешанный, сжимал, стискивал до боли, бубнил: «Истосковался, люблю тебя, люблю, где ты, скорее, невозможно ждать, ну где ты?»
— Сам же меня бросил, — успевала она вставить. — Не ропщи.
— Я тебя бросил? — округлял он глаза. — Ты с ума сошла! Я ж видел, что надоел тебе до смерти. Боялся, выгонишь. — Он не мог остановиться, кружил вокруг нее, здесь не было ни грамма примеси чего-либо постороннего, была подлинность слов, чувств. — Как я мог уехать? Не слышать голоса, забыть запах волос. Кретин несчастный!
А через месяц-другой он снова исчезал. Предлогом могло быть что угодно: командировка в Москву для связи с Комитетом по изобретениям, ознакомление с заявками на месте или, чаще всего, его новый бзик — изобретатель Легков, с которым Митин постоянно возился. Но иногда Митина одолевало бродяжничество как таковое, тогда предлогов не требовалось.
— Ну тебя! — кричит она, выдираясь из его цепких рук, пробуя хотя бы оглядеть его, изможденного до неузнаваемости, заросшего, пахнущего потом, дождем, прелой травой. — Зачем ты мне нужен? У тебя болезнь дороги! Болезнь!
— Может быть, — соглашается он, водя губами по ее скуле.
Только вот такое осталось у нее в жизни после разрыва с Федором.
Все это время он забывал ее ради любого «чайника», которого он вытаскивал из неизвестности, чтобы провозгласить его неслыханную одаренность, ради открытия для себя какого-нибудь вулкана на озере или долины в тайге. Даже Любку. Свою баламутную дочь Любку, с которой был очень близок, и ту он оставлял на произвол судьбы, когда заболевал дорогой и исчезал. Неизвестно куда, неизвестно зачем.
Теперь в Катиной жизни есть Митин с его взрослой дочерью, которой предстоит тяжелая операция, а кто Катя, ему не понять, с репетициями, спектаклями, неудачами и успехом, ни замужняя, ни разведенная, ни вдова, ни невеста, кто она? Из всего этого единственно устойчивое, ясное, как фонарь под ее окном, — театр, то
