– Раскройся ваш обман в гавани, я немедля высадил бы вас на берег, велев выпороть плетьми. Но ныне мы среди моря, и нет возможности заставить вас ответить по закону. Витарр. – Он вздрагивает, заслышав от конунга свое имя. – То, что тебе удалось пробраться на корабль, миновав сотню воинов, доказывает, что сами боги желают, чтобы ты был здесь. Не мне идти против их воли, но знай, что никто из смертных не рад тебе. Никто не разделит с тобой пищу, никто не посмотрит тебе в глаза. Ты здесь лишь по воле богов, и должен просить, чтобы они вели тебя на смерть.

Витарр угрюмо молчит, кивая головой. Он не должен рассчитывать на большее, но слова эти вонзают новую стрелу в его гордость. Как может он быть здесь по воле богов, если те мертвы? Лишь по их с Ренэйст воле он здесь. Не сразу замечает он, что все еще держится за плечо сестры обезображенной своей рукой, но не спешит ее убрать. Собственное положение кажется ему куда надежнее, когда она рядом. Это неправильно, ибо не пристало мужчине прятаться за женской спиной, и Витарру самому от себя тошно.

– Что касается тебя, – гнев Покорителя обращается к дочери, – нет тебе больше доверия. До конца путешествия не желаю видеть тебя.

Фыркнув, как разъяренный буйвол, Ганнар идет прочь, резким взмахом руки велев всем вернуться к своим делам. Лишь тогда рискует девушка поднять глаза на своего возлюбленного, поймав его полный волнения взгляд. Рена знает – обижен Хакон на то, что его не посвятила она в свои планы. Но тайна эта принадлежала не ей, и, даже если бы хотела, Ренэйст ничего не могла бы ему сказать.

«Прости меня», – говорят ее губы.

И он молчит, идя прочь. Волчица смотрит Медведю в спину, и по венам ее разливается покой. Если бы был зол, то накричал бы, обозвал, но ни за что не промолчал. Своим молчанием Хакон высказывает доверие ее действиям, и она не знает, как благодарить его за это. Почти лишившись уважения отца, она не справилась бы с тяжестью груза, что взвалила на плечи, если бы и Хакон отвернулся от нее. Но берсерк возвращается на свое место и ложится под лавку, пока Ньял, взявшись за весло, гребет вместе с остальными, унося драккар вперед.

Лишь тогда, когда тяжкий разговор остается позади, Ренэйст замечает, как дрожат ее ноги. Брат отпускает плечо и устало проводит ладонью по лицу. Его спутанные волосы падают на лицо, и Витарр убирает их назад неловким жестом. Несмотря на то что вокруг множество людей, ему кажется, словно бы они с сестрой одни на этом корабле. Ренэйст переводит на него взгляд льдистых глаз, и он не знает, что сказать. Поблагодарить? Есть ли слово, способное выразить все, что он чувствует? Она лишь улыбается – очень устало, – и жестом просит его идти следом. Вдвоем проходят они под полосатые паруса и садятся на палубу прямо там, в самом сердце драккара. Гребцы не обращают на них ни единого взгляда, словно бы их и вовсе нет, но Витарру не привыкать к подобному.

– Не вздумай просить у богов того, о чем сказал конунг, – велит ему она.

Рен вытягивает ноги, прислонившись спиной к мачте. Она легко хлопает ладонью по доскам подле себя, предлагая ему сесть. И он подчиняется.

– Но конунг в чем-то прав.

– Как ты можешь говорить такое? – зло шипит на него сестра. – Ты так долго сражался не для того, чтобы принять поражение!

Но Виттар лишь прислоняется спиной к мачте, глядя на горизонт. Когда он говорит, голос его звучит умиротворенно:

– Быть может, это плаванье подарит мне смерть, и тогда я стану свободен.

– Ты уже свободен, Витарр, – возражает Ренэйст, все так же смотря на него, – это они заставили тебя думать иначе.

Мужчина не знает, что ответить. Ни с кем, кроме наставника, он не говорил еще об этом. Воины, воспитавшие его, пытались внушить Витарру мысль, что у него отобрали то, что принадлежит ему по крови. Но как бы они ни старались, каждый раз пытаясь представить себя в качестве наследника конунга, он отчетливо видел перед собой брата, глядящего укоризненно. В их словах была истина – тогда он ничего не мог сделать, чтобы спасти Хэльварда. Не было смысла в том, чтобы винить себя в его гибели, но он винил.

Вина – все, что осталось ему от детства.

– Наши дороги уже предрешены, сестра.

– Да. Но только нам решать, по какой из них идти.

Они замолкают, неловкие и одинокие в обществе друг друга. В их венах течет одна кровь, но ни одна из дорог не ведет их друг к другу.

Мерное движение весел и стук барабана действуют успокаивающе. Тревога, обуявшая ее сердце, утихает, уступая место сонному умиротворению. Рен запрокидывает голову, прижимаясь затылком к мачте, и смотрит на Небесные Огни, что озаряют темное небо своим светом. Звезд здесь почти не видно, а свет Огней красит мир в цвета холодные и яркие, отличающиеся от серебряного света Луны. Волчица смотрит на тонкие свои пальцы, подняв вверх руку. На коже пляшут зеленые и желтые всполохи, окрашивая белое полотно в краски живого Лета. Как могут они жить, серые и лишенные тепла? Может, вместо крови в них давно уже студеная вода.

– Думаешь, это в самом деле валькирии?

Витарр глядит на нее удивленно и сам невольно поднимает взгляд вверх.

– Не знаю, – отвечает он. – Даже если это и валькирии, думаю, они идут вовсе не за нами.

– А за кем же?

– Они просто уходят.

– Почему?

Витарр пожимает плечами.

– Их богов больше нет. Для чего им здесь оставаться?

Слова Братоубийцы грустны и жестоки. Образы небесных воительниц теперь кажутся Ренэйст вовсе не могущественными, а напуганными. Мечутся валькирии по небосклону на своих крылатых конях, и нет им больше места в этой вечной Ночи. Этим и манит к себе детей Зимы далекая солнечная земля. Обещаниями лучшей доли, теплом и надеждой.

Ей хочется сказать что-то еще, но Витарр сидит, опустив голову, и глаза его закрыты. Рена знает, что он не спит, но не решается тревожить хрупкий покой. Встав на ноги, она идет прочь от него, ладонью мягко проведя по его темным волосам. Витарр приоткрывает глаза, проводив сестру взглядом, и слегка усмехается, сильнее укутавшись в меховой плащ.

Ньял выглядит недовольным. Он пыхтит, стиснув пальцами древко весла, и не смотрит на нее, когда Ренэйст садится рядом. Она смотрит на него в упор, и взгляд у нее спокойный. Обида Ньяла туманным маревом витает между ними, и дева отворачивается, глядя на ярко-алые паруса, безжизненно повисшие и покачивающиеся в такт мерного движения драккара.

– Я думала, Ове самый меньший из нас, – словно бы лениво говорит она, – но тебе, похоже, пару лишних зим приписали.

– Я не ребенок, коль ты об этом, – рычит он в ответ. – Хватит сравнивать меня с Ове!

– И то верно, – подает голос Товесон, сидящий за их спинами. – Мне дурно становится, что ты ставишь меня подле этого рыжего увальня, в котором ума меньше, чем в рыбе.

– А ты вообще дитя безумной форели! – рявкает на него Олафсон.