С того момента, как у меня в руках оказался пакетик с белой смертью, время потекло как один бесконечный, серый, мучительный день. В институте я в последний раз был еще до гибели Андрея, почти все остававшиеся у меня деньги пришлось отдать за «дурь», я ни с кем не общался и выходил из комнаты только в случае крайней необходимости. Когда звонила мать, я разговаривал грубо, отрывисто, резко пресекая любые попытки заговорить о ее желании приехать. Так я надеялся еще больше отдалиться от нее, тем самым смягчив удар предстоящей ей потери, а заодно уберечь свой план от возможного срыва.

Я понимал, что это уже не жизнь, это всего лишь вынужденное доживание, потому меня мало беспокоили заботы о здоровье и средствах к существованию. Склонный к парадоксам, в преддверии приближающейся гибели я полностью утратил столько лет терзавший меня ужас перед смертью. Она больше не имела надо мной власти, не пряталась в тени неопределенного будущего, не верховодила моей судьбой и судьбами близких мне людей. Теперь я – не она – был хозяином положения, и смерть униженно растопырилась передо мой, как старая шлюха, готовая принять меня, когда я сам того пожелаю.

Следуя плану, я ставил над собой безжалостные эксперименты, вдыхая и глотая дурманящую отраву, и с нетерпением подгонял день, когда тонкий хоботок иглы отправит меня по туннелю, в конце которого – я был уверен – нет ни света, ни тьмы, лишь бесконечное, всепоглощающее забвение.

Впрочем, глядя на себя в зеркало, я начал подозревать, что игла, может, даже не понадобится. Вот уже много дней я почти не ел, спал через две ночи на третью, иногда до утра не решаясь выключить свет в комнате, и был крайне истощен физически и морально. Я не решался признаться себе, что наркота быстро становилась для меня не только частью плана, но и способом хоть ненадолго забыться.

Но и в дурмане я не мог отделаться от навязчивых, тягостных видений. Стоило выключить свет, и снова черный крест, выпадая из светящейся рамы окна, летел в бездну, и я в ужасе устремлялся прочь, убегая по лунной дорожке глаз ускользавшего от меня рыцаря. А где-то вдали звучал надрывный, собачий вой Алексика, переходящий в истошные крики растерзанной Клэр, извивавшейся на залитом кровавым маревом жертвенном алтаре. И тогда все начиналось сначала, маяча перед глазами бледным лицом живого трупа, который прожигал меня своими горящими глазами-углями, словно поднятыми со дна преисподней.

Отче наш, иже еси на небесех…

Да светится… Да приидет…

Пробуя все подряд, я не слишком интересовался дозами и, так сказать, инструкциями к применению – полагал, что с легкими наркотиками вряд ли можно переборщить. Неудивительно, что передозировка наступила неожиданно и намного быстрее, чем я мог себе представить. Обездвиженный и как будто стеклянный, я лежал, слушая свое хрипящее, сбивчивое дыхание, и считал удары замедляющегося сердца. Раз… два… три… все тише, все реже… вот, кажется, оно и вовсе остановилось… нет, еще один удар… второй…

Я поднимался куда-то вверх, все выше и выше, парил над своим распростертым на кровати телом, и в смутных проблесках сознания цветным калейдоскопом мельтешили события моей короткой и такой нелепой жизни. Сколько, в сущности, мне было отмерено? Что я успел за это время? Прожил на девятнадцать, пережил лет на сорок, устал на все шестьдесят… Какая глупость, какая нелепица…

Передо мной чередой проходили лица тех, кого я любил, ненавидел, к кому стремился и кому хотел что-то доказать, и теперь они не вызывали прежних чувств – лишь тихую, всепоглощающую жалость, глубокое, искреннее сочувствие.

Андрей, Миша, Алексик, олимпийцы, я сам – дети с переломанными крыльями, все мы просто хотели жить, но не у всех из нас получилось даже выжить…

Мама! Мамочка!..

Сердце остановилось, горло сжалось, поглощая последний хрипатый вздох, в отчаянном рывке сознание метнулось обратно вниз…

И в этот момент я вспомнил все.

ТОТ СВЕТ

Той порой Люцифер взошел над вершинами Иды,

День выводя за собой.

(Вергилий, «Энеида»).

1

С недоумением и некоторой брезгливостью я рассматривал доверенное моим опекам сокровище. Косматая, заросшая тонкой пушащейся шерстью голова, полулысое туловище, кое-где покрытое островками жестких вьющихся волос, тонкая светлая шкура, не способная переносить ни мороз, ни сильный ветер, ни палящий зной… Нет, это слабое, ленивое обезьяноподобное существо явно могло выжить только в тепличных условиях Эдема.

Немногим лучше была и самка. Еще более лысая, еще более розовая, с длинной густой порослью на голове, с парой тяжелых взбухших сосцов над округлившимся от беременности животом, она лишь мордочкой казалась симпатичнее самца – аккуратные, миловидные черты, маленький ротик и такой же маленький тонкий нос, большие доверчивые глазки поблескивают из-под темных дуг; а у того половина физиономии так поросла шерстью, что и рта-то толком не видно. Да посмотришь на него – не ровен час подумаешь, что и сам он на сносях. Как и у его подруги, от сытой, малоподвижной жизни его поначалу гладкое, упругое брюхо округлилось, и в ансамбле с пышным, мясистым седалищем это смотрелось особенно комично. Одно хорошо, ожиревший живот хоть немного прикрыл свисающий внизу срам, который постоянно был на виду из-за особенности его передвижения – и самец и самка были прямоходящими.

Адам и Ева – так звали этих двух экспериментальных особей – были близнецами, единственным пометом моей любимицы Лилит… Эх, Лилит! Такая здоровая, мощная девочка, кто мог подумать, что ее организм не выдержит первых же родов!

Когда Лилит появилась в Эдеме, она сразу привлекла мое внимание своими внушительными размерами, ловкостью и умом. Намного крупнее обычных обезьян, она одним прыжком умела преодолевать многометровые расстояния, ловко орудовала камнями и палками, добывая с их помощью самые зрелые плоды и коренья, легко перенимала различные навыки и умела издавать множество разнообразных звуков. Густая шерсть, жесткая шкура, сильные мускулы, острые когти и зубы делали Лилит универсальным зверем, способным адаптироваться почти к любым климатическим условиям – от жарких тропиков до суровых северных лесов.

Испытывая и с удовольствием тренируя красотку Лилит, я уже представлял себе целое племя бесхвостых хищных обезьян, которые стали бы достойным дополнением земной фауны, постепенно оживавшей и разраставшейся после вымирания древних звероящеров. Ради этих целей я стал подыскивать для Лилит достойного партнера среди крупных видов обезьян, как вдруг в один не слишком прекрасный день Лилит куда-то пропала. Обыскав весь Эдем и убедившись, что ее нигде нет, я пустился на поиски по окрестностям. Проносясь над лесами, скользя между деревьев, заглядывая в норы диких зверей, я тщетно звал свою Лилит и уже мысленно простился с нею, посчитав ее мертвой, когда вдруг, спустя несколько недель, она вернулась в Эдем, так же таинственно и неожиданно, как до этого исчезла.

Радость от ее возвращения, увы, длилась недолго. С первого же взгляда на нее я понял, что Лилит нездорова и как будто чем-то подавлена. Как я ни старался, я не мог понять, что с ней случилось, да едва ли она сама понимала причину своего состояния. Как ни одарена была Лилит, она была всего лишь зверем, не способным мыслить и формулировать. Выражая свое беспокойство, она лишь жалобно кричала, постанывала, нервно вгрызалась в участки шерсти на теле, вырывая ее целыми пучками, и почти ничего не ела.