– Пойдемте с нами?

И я ответил:

– Хорошо.

Ближайший поезд был только через четыре часа. Мы нашли в зале место, где можно было расположиться, улеглись на собственные сумки и куртки и уснули. Чья-то голова оказалась у меня на коленях, и я не возражал и ни разу даже не задался вопросом: а что я, доктор Карел Пражан, собственно, делаю на полу аэропорта в Англии, подложив под голову вместо подушки чужую куртку?

И вот я здесь. Снизу доносятся их голоса. Вообще-то хозяйка квартиры просит вести себя потише, но мы не обращаем на нее внимания. Я тоже сделал плакат, и на нем написано: «ОТПУСТИТЕ ЕЕ». Скоро придет автобус. Говорят, будут камеры и съемочные группы. Выйдет ли из всего этого какой-нибудь толк? Не знаю. Но вот что я знаю точно: не существует никакой Мельмот, никакой скиталицы, никакой обреченной души, которая вот уже два тысячелетия ходит по земле, пытаясь заслужить искупление, и нечего бояться призраков на Карловом мосту, галок на подоконнике и теней на стене, которые кажутся чернее обычного (ты киваешь, я знаю, ты тоже все это чувствовала!). Нет, Тея, никакой Мельмот не существует, никто за нами не наблюдает, мы совершенно одни. А раз мы одни, нам самим нужно взять на себя роль Мельмот: видеть то, что необходимо видеть, и становиться свидетелями тому, чего забывать нельзя.

Меня зовут вниз. Что ж, до свидания, мой ученый друг.

Хелен Франклин, сорока двух лет, не высокого и не маленького роста, не брюнетка, но и не блондинка, обута в лакированные туфли с влажным вишневым блеском, на запястье – гранатовый браслет. Ее плечи укутывает тончайшая кашемировая шаль насыщенного черного цвета, хранящая в паутине своих складок запах камфоры и лаванды. Платье в пол из тюля и шелка велико ей и в длину, и в ширину, а спущенный на бедра пояс и сверкание потускневших блесток и гагата навевают воспоминания об эпохе Веймарской республики. Гранаты у нее и в ушах, и на шее (подойдите поближе, и в свете голой лампочки вы увидите на них густые алые блики). По углам комнаты притаились незваные гости – кто съежился на кровати, кто спрятался за аккуратно повешенным халатом. Йозеф Хоффман, в новых школьных ботинках, прячет в кармане гладкий булыжник. Обожженное запястье Алисы Бенет едва уловимо пахнет горелой кожей. У окна сэр Давид Эллерби в партикулярном плаще что-то нашептывает Фредди Байер, бледной и исхудавшей, но так и не переставшей петь. На подоконнике галка любезно раскланивается в своей привычной птичьей манере, а за окном, пятью этажами ниже, застыла сосредоточенно наблюдающая фигура. Она не шевелится и не издает ни звука, и в ее терпеливо ожидающей позе есть что-то суровое, что напугало бы Хелен, если бы та выглянула в окно и увидела ее.

Раздается стук в дверь. Это Альбина Горакова, которой исполнился девяносто один год. Вместо алюминиевых ходунков, вид у которых не слишком праздничный, сегодня она выбрала трость из черного дерева. Этой опоры ей недостаточно, и Альбина кряхтит, подволакивает больные ноги и тяжело дышит от напряжения, но щеки у нее разрумянились от радостного возбуждения и, может быть (допустим), еще и от капельки ликера.

– Ага! – Она изучает Хелен, склонив голову набок, как галка, и подмигивая блестящим глазом. – Видишь? Не такая уж ты и страшная, а? Да-да, ты хочешь меня поблагодарить, но не стоит, не стоит. Смотрю на тебя – и это уже само по себе благодарность. Тебе нравится? Нравятся мои гранаты?

Неудобные украшения натирают запястье, врезаются в шею.

– Нравятся, – говорит Хелен. И это правда: красота камней радует прежнюю Хелен, чья жизнь спрятана в коробке под кроватью, а неприятные ощущения удовлетворяют ее нынешнюю потребность в самонаказании.

– А обо мне что скажешь?

Альбина Горакова отвешивает церемонный поклон: опускает голову сантиметров на пятнадцать, изящно отводя в сторону правую руку и сжимая дрожащей левой рукоятку трости из черного дерева. Она в белом. Ее наряд сияет необычайной, первозданной белизной, как одежда, высушенная на камнях под экваториальным солнцем. Платье явно шелковое, тяжелое и шуршащее, как бумага. Жесткие нижние юбки колоколом приподнимают подол и приоткрывают обтянутые блестящим нейлоном ноги в белых туфлях с пряжками. Белый шелк платья упрятан еще под несколько слоев одежды, тоже белой, и украшен нитями жемчуга, перьями, брошками из искусственных камней в серебряной оправе. Поверх всего этого великолепия – плотное белоснежное бархатное пальто с пуговицами из слоновой кости. Жиденькие остатки волос зачесаны назад и стянуты заколкой с искусственным жемчугом. Лицо Альбины напоминает сморщенный грецкий орех на фоне белой скатерти.

– Поразительно, – говорит Хелен, потому что она на самом деле поражена: ей никогда не приходило в голову, что у Альбины есть не только траурные наряды. И вдруг отмечает, что вместо прежней ненависти с примесью отвращения испытывает к старухе всего лишь неприязнь.

– Никогда не мечтала о свадьбе, – признается Альбина. – Не мое это. Мужчины просто большие дети, требуют от тебя того, сего, а если не получат, чего хотят, закатят истерику. А вот что мне нравилось, – она слегка поправляет брошку, разглаживает ленточку, – так это свадебные наряды. Если не сейчас, то когда?

– У меня для вас есть подарок, – говорит Хелен и, взяв что-то со стола (для чего ей приходится отпихнуть в сторону Франца Байера, который трижды покачивает обритой налысо головой), протягивает Альбине флакончик духов в зеленой обертке. – Вот.

– То есть, по-твоему, от меня воняет? – интересуется Альбина, распотрошив упаковку. Это совсем маленький флакончик. На фоне бархата и жемчуга он выглядит дешево.

– Немного.

– Ха! Да ты никак наконец-то научилась говорить правду? Ну что ж, Хелен Франклин, побрызгаем и на меня, и на тебя, а?

Хелен окутывает облако жасминовой туалетной воды. Ощущения оказываются пугающе приятными, и она вынуждена напомнить себе о необходимости покаяния. Что она делает? Разодета в кашемир и тюль, благоухает, как вечерний сад, а в ближайший час ее ждут роскошный стол, сладости и музыка. Ей противно осознавать, что она нарушает собственные правила, что она с такой легкостью уступает соблазну мелких радостей, и в качестве наказания она расцарапывает запястье, оставляя на коже вспухающий рубец. Альбина Горакова замечает это.

– Что с тобой такое, myš?[16] Что за кислая физиономия? Не хочешь идти на ужин? И музыку тоже не хочешь? Ну уж нет, придется. Делай, как тебе говорят. – Она поправляет кашемировую накидку кончиком трости. – А я знаю, в чем дело. Ты думаешь, что Мельмотка следит за тобой, да? И что тогда переживать? Если она уже смотрит на тебя, тут ничего не поделаешь.

На подоконнике кричит галка. Хелен ее, конечно, не слышит – дома здесь хорошие, застройщики не поскупились на двойные стеклопакеты. Но она видит, как раскрывается и закрывается клюв, и знает, что птица повторяет: как? как так? как?