Над головами у них горят люстры, и в их свете Тея выглядит по-королевски величественной и невозмутимой. Ее остриженные волосы прошиты ярко-золотой проволокой отдельных тонких прядок, на пальце сверкает серебряная пчела. Представить ее в грязных комнатах с почерневшими от автомобильных выхлопов окнами попросту невозможно.

– Я была уверена, что в конце концов у меня все будет хорошо. Я была способным ребенком и знала, что своего добьюсь, и даже если просторных мраморных залов мне не светит, жить в доме, где в каждой комнате на потолке красуется пятно, я в любом случае не буду. Я и сейчас нетерпелива, и тогда была такой же. Больше всего на свете мне хотелось денег. Иногда у кого-то из девочек в школе оказывались с собой пятифунтовые купюры, и вместо портрета королевы на голубой бумажке у меня перед глазами вставала помада в золотых тюбиках, бархатные жакеты с обтянутыми такой же тканью пуговицами, крем для рук в баночке с серебряной крышкой, пахнущий розами. И тогда я начала воровать. Мама записывала в блокнотик, сколько потратила и сколько заработала. Она хранила деньги в лиловой коробке из-под печенья с нарисованными на ней цветами – помнишь такие, Хелен? Их еще дарят каждый год на Рождество, и они так и валяются месяцами, пока печенье не зачерствеет. Я брала оттуда монетки почти каждый день. Всего по десять пенсов. Однажды взяла целый фунт. И знаете, мне ни капли не было стыдно. Совесть проснулась намного позже. Я рассуждала просто: не хочешь, чтобы я у тебя воровала, – значит, нечего быть такой бедной. Помню, как эти деньги оттягивали мне карман. Это ощущается, да? Тяжесть металла.

Это признание в мелкой, подленькой пакости не нравится Хелен. Было бы куда лучше и однозначно намного эффектнее, если бы оказалось, что ее подруга, допустим, в приступе ярости убила собаку.

– На день рождения я хотела замшевую куртку с бахромой на спине. Я видела, какие они дорогие, и знала, что мать ни за что такую не купит, но мне хотелось ее наказать: это из-за нее я была нищей. Утром в день рождения она приготовила тосты с яйцом и подарила мне какую-то книжку. Она очень старательно ее упаковала. Купила красные ленточки. Раньше она такого не делала. Я развернула подарок и сказала: «Мне это не нужно. Ты прекрасно знаешь, что я хотела. Ты что, не слушала меня? Тебе все равно?» Она заплакала, но ее в то время было так легко довести до слез, что меня это уже не трогало. Она сказала, что откладывала деньги, чтобы купить кое-что особенное, но все равно ей не хватало; что она пыталась записывать, сколько зарабатывает, но где-то допустила ошибку. И все это время я, конечно, ощущала в кармане тяжесть украденных монет, которая все увеличивалась и увеличивалась день ото дня, потому что я так их и не потратила.

– Ужасно! – Альбина с довольным видом отправляет в рот кусок говядины и собирает подливу хлебом. – Ужасный ребенок!

– И вы думаете, что вас наказали? – спрашивает Адая, сложив руки на коленях.

Тея с непривычной для нее вспышкой гнева показывает на собственные бесполезные ноги в тонких шерстяных брюках и изящных туфлях, которые теперь всегда слегка повернуты носками внутрь.

– А сама как думаешь? Что, по-твоему, это справедливое наказание?

– Если бы Мельмот гонялась за каждым мелким воришкой в Северном Лондоне, едва ли она бы страдала от одиночества, – говорит Хелен. В этом есть что-то извращенное, но она чувствует, что ее привязанность к подруге становится сильнее. Впервые встретив Тею – талантливую, бесхитростную, щедрую до невероятной степени, – Хелен ни за что не подумала бы, что и она тоже может быть грешницей.

Адая улыбается, краснеет и легонько дотрагивается до запястья Теи.

– И правда, – соглашается она. – Думаю, вас мы можем исключить – если, конечно, вы не скрываете еще каких-нибудь тайн, слишком мрачных для застольной беседы.

– Думаете, это плохой поступок? – насмешливо спрашивает Альбина. – А как вам такое? Я убила человека шляпной булавкой. Ага, вот я вас и перебаламутила!

Лежащая на столике потускневшая коробочка с румянами ей больше не нужна, ее щеки и так порозовели от вина, от мяса, от удовольствия.

– Думаете, Мельмотка станет утруждаться ради английской мышки или ради калеки? Ради этой девчонки с лицом, похожим на блюдце молока? Когда она придет, то придет за убийцей!

В нескольких метрах от них кто-то роняет на пол серебряный поднос, и его дребезжание будит задремавшего за пианино мужчину. Он вздрагивает, всхрапывает, потом вытирает рот рукавом и начинает наигрывать вальс. Сверкающие люстры отражаются в темном стекле, и за окнами не видно ничего, кроме плывущего в ночи Национального театра. (Если бы можно было погасить свет – на минуту, – вы заметили бы на ступенях театра чей-то силуэт, устало прислонившийся к белокаменной колонне, увидели пристально наблюдающий за ужинающими женщинами взгляд.)

– Я вам не верю, – прохладно, с легким пренебрежением произносит Хелен. Ее начинает подташнивать. За убийцей, сказала Альбина Горакова, и еда в тарелке Хелен вязкая, густая, волокна мяса пахнут бойней; за убийцей, сказала она, и бокал вина в руке Хелен такой хрупкий, что треснет, если она сожмет его сильнее; за убийцей, сказала старуха, и вот Йозеф Хоффман, Алиса Бенет и Фредди Байер уже сидят на кожаном диване рядом с Хелен, придвинувшись поближе и слушая очень внимательно.

– А я верю, – говорит Адая и нерешительно стряхивает крошку мяса с рукава Альбины Гораковой.

– Расскажите, – просит Тея. – По сравнению с таким моя душа уж точно будет бела как снег.

– Нечего рассказывать. – Альбина пожимает плечами. – Что вы знаете, девочки? Я видела танки на мосту Легионов так часто, что уже не помню, в какие годы это было и чьи были танки. Я дорабатывала смену на заводе «Шкода», не ела нормально уже несколько месяцев и в это время услыхала, что на Староместской площади пожар. Что вы вообще знаете? Стоит вам чего-то захотеть, и вы это получаете. – Она щелчком подзывает официанта и, сжав его локоть, просит принести еще вина, получше. – Сказать, какие дни были самыми счастливыми в моей жизни? Когда раз в месяц с Запада в Чехословакию поступали книги. Всего три, представьте себе! Это всегда бывало по четвергам. Мы просыпались на рассвете и стояли в очереди за ними на холоде, и хоть бы кто-нибудь пожаловался. И вы думаете, что страдаете? Ха!

Она беззлобно усмехается и откусывает кусочек кнедлика.

– А шляпная булавка? – с привычной робостью напоминает Адая. Она почти ничего не съела, и на груди ее свежей полосатой рубашки нет ни пятнышка, ни крошки.

– Ах, это… Однажды вечером мы с подругой ехали домой на такси. Лило как из ведра, а мы в новых туфлях. Водитель свернул не туда, потом еще раз и еще раз. «Куда вы едете?» – спросили мы. Он молчал и по-прежнему ехал в другую сторону. Мы слыхали, чем такие истории кончаются. На мне тогда была шляпка, и я вытащила из нее булавку и воткнула в него. Вот так! – Она тыкает Тею в плечо. – Со всей силы! Шел дождь, и видимость была очень плохая. Машину вынесло с дороги, мы врезались в какой-то магазин. Там продавались швабры, пылесосы. Забавно, что такое хорошо запоминается. Мы с подругой почти не пострадали, хотя ее нос так и остался кривым, – впрочем, она всегда была уродиной, так что ничего особенно и не изменилось. А он сломал обе ноги и умер в больнице два месяца спустя от заражения крови. Получил по заслугам! Ну, что скажете?