– Если честно, я разочарована, – говорит Тея. – Я рассчитывала как минимум на преднамеренное нанесение телесных повреждений.

– Ну тогда, думаю, мы можем спокойно вычеркнуть и вас. – Адая одну за другой собирает рассыпавшиеся по столу жемчужины. – Можно сказать, что вы оправданы судом Мельмотки.

Альбина Горакова снова пожимает плечами, и с ее наряда спархивает лебединое перо.

– Сколько мне еще остается? Сколько жизни я могла бы отдать ей – год? Месяц? Может, день? Тея, давай свой бокал. Выпьем за нашу невиновность, ano?

Тея покорно поднимает бокал.

– А теперь суд короля Вацлава в землях Чешской короны выслушивает дело Мельмот Свидетельницы против Хелен Франклин. Милая Хелен, славная малышка Хелен, такая спокойная, такая сдержанная, слова лишнего не скажет. В чем же она могла согрешить?

Видите, как там, по ту сторону освещенных окон, наблюдатель, чье лицо скрыто мягким черным капюшоном, спускается по ступенькам Национального театра, по блестящим булыжникам переходит дорогу и трамвайные пути, приближается неумолимой и размеренной походкой? Может быть. Люстры бликуют на окнах, улицы бурлят суетливыми толпами, по мосту Легионов идут влюбленные парочки. Хелен уж точно ничего не видит: она закрыла глаза, и перед ней тянется коридор, выложенный дешевой зеленой плиткой. В его конце зияет проем, дверь снята с петель. На пороге стоит пустой стул, на нем лежит тень, а дальше – комната, в которой очень жарко и очень темно. Она открывает глаза и смотрит на своих соседок – Альбину Горакову, с плеч которой облетают снежные перья, Тею с прической под пажа и с кольцом memento mori на пальце, Адаю, собирающую со стола раскатившиеся между тарелками жемчужины. Она смотрит на юного Йозефа Хоффмана, который наблюдает за танцующими рядом с пианино Францем и Фредди Байер.

– Думаете, вы сможете? – спрашивает Адая. Она набрала полную ладонь жемчужин. – Сможете поделиться с нами?

Сможет ли она? Нельзя сказать, что ее просто-напросто просят поделиться секретом. Нет, ей предлагают отрезать кусочек собственного тела и выложить его на стол, чтобы его сначала пристально изучили, вскрыли, классифицировали, опять зашили, стежок за стежком, и только потом вернули ей обратно. Столько лет эта тайна требовала постоянного умерщвления плоти и духа, отказа от удовольствий, от жизни в достатке, от возможности испытывать чувства – от всего, что, как сказали бы некоторые, толкнуло ее на этот поступок, – и теперь признаться им во всем так же немыслимо, как сдвинуть планету с орбиты.

Но Адая произносит: «Я бы хотела знать» – и неуверенно, умоляюще смотрит сквозь стекла очков. И Хелен, упершись ладонями в холодную мраморную столешницу и не глядя в суровое лицо Йозефа Хоффмана, слышит свой собственный голос, как будто доносящийся издалека:

– В двадцать один год я поехала в Манилу. Раньше я не бывала за границей…

Грех Хелен Франклин

На рассвете ее разбудил крик петуха, доносящийся с жестяной крыши тремя метрами ниже. Это был не какой-нибудь деревенский простачок, рисующийся перед курами, а профессиональный боец со стальными когтями и дурным нравом, на которого ставили, выигрывали и проигрывали целые состояния. Открыв глаза, она обнаружила у себя на руке личинку таракана, деловито лакомившуюся выступившим на коже соленым потом, отцепила ее и отшвырнула в угол, где та спряталась среди трупиков своих собратьев, еще ночью раздавленных подошвой тапки. Вентилятор под потолком помешивал воздух, как ложка – суп. Она провела в Маниле уже месяц, но каждое утро ей казалось, будто ее перенесли сюда только что по ошибке, допущенной в небесной канцелярии. Эта поездка, думалось ей, нужна была для того, чтобы показать, что она вполне могла бы преодолеть ограниченность своих родителей, что если их жизнь была ничтожна и этой ничтожностью, по их мнению, она должна была довольствоваться, – то сама она могла бы жить свободнее и безрассуднее. А кончилось все тем, что она заскучала по оштукатуренным стенам дома в Эссексе, где самое необычное явление, какое только можно увидеть сквозь окна с двойным стеклопакетом, – это сойка на цветочной клумбе.

Машинально потирая укус, она поднялась. Стоял июнь, начался сезон дождей, и воздух был таким влажным, что сумка, которую она вешала на отсыревшую стену, покрылась никогда не отмывающейся до конца плесенью. В просветах между засаленными рейками опущенных жалюзи она видела подернутое дымкой небо и перекрестья проводов, которые спускались со столба к раскинувшимся внизу трущобам с их скопищем лачуг. На проводах, как грязное белье, развевались обрывки черных пакетов и цветные клочки ткани, которые принесло ветром с замусоренных тротуаров. Крик петуха мешался с призывами уличных торговцев и гулом видневшегося вдали десятиполосного бульвара Авроры, который бетонные сваи несли высоко над городом. Из какого-то квартала доносилось пение, едва различимое на фоне этого гвалта. Она до сих пор чувствовала себя такой же беспомощной, как и в день приезда: на свету ей приходилось жмуриться, потому что в Англии даже полуденное солнце в самую страшную жару неспособно так слепить, а в горле скребло из-за пелены загазованного воздуха, благодаря которой Манильский залив и славится своими закатами. Оставалось провести здесь еще одиннадцать месяцев – стоять под неисправным душем, который не работал в принципе никогда; черпать воду для мытья из пластмассового мусорного ведра пластмассовым ковшом; пользоваться неисправным туалетом, который тоже не работал в принципе никогда, и неумело смывать за собой с помощью того же пластмассового ковша водой из того же ведра. Так ли уж все это кошмарно? (Она выследила тараканью личинку и за неимением поблизости тапок раздавила ее голой пяткой.) Об этом ей было страшно даже подумать, все равно что признаться самой себе, что она, как ни крути, вся в мать и чужие созвездия над чужими землями не для таких, как она.

Через месяц после окончания колледжа, когда скромная подборка немецких книг из списка обязательной литературы переехала на чердак, где от влажности у них слипались страницы, она наткнулась на объявление в студенческой газете: «Благотворительному фонду Кесона в Маниле требуется ассистент социального работника. Желателен опыт в сфере преподавания языков. Договор заключается на год. Заявки подавать онлайн». Манила? Она была совершенно не из тех людей, кто способен ни с того ни с сего взять и уехать на край света. И все же (это знакомое, клокочущее внутри тайное убеждение, о котором она никогда никому не говорила: будто за ней, только за ней одной, следит чей-то любящий и внимательный взгляд) – а вдруг смогла бы? Вечером она села изучать карту Филиппин, напоминающих составленную из мелких частиц ослиную голову, и читать про местный язык – помесь испанского и островных диалектов. Узнав, что если собеседник старше говорящего хотя бы на две недели, то его нужно называть Kuya, старший брат, или Ate, старшая сестра, она пришла в восхищение. По затылку пробежал холодок. Она почувствовала себя глуповатой, но неугомонной овцой, которая наконец обнаружила дырку в изгороди загона.

Что она ожидала здесь увидеть – праздный тропический город, выросший на руинах испанских колоний, пальмы в саду, экзотические специи и мужчин, которых заинтересовало бы ее английское лицо, блеклое, как слабый чай? Выяснилось, что чужая страна одновременно более чужая и более знакомая, чем ее себе представляет путешественник. Филиппины были для нее чужой страной, но к такой чуждости мечтания в эссекской спальне ее подготовить не могли. Усевшийся на высоком стульчике босоногий мальчик с огромным, как плод каламондина, фурункулом на голове, продает манго с солью; сама эта адская жара; торговые центры, где работают кондиционеры, чтобы богачи могли ходить в шубах; воняющие стиральным порошком городские трущобы – от всего этого кружилась голова. Но в мелочах жизнь здесь была вполне обыкновенной. По утрам движение на дорогах оживлялось, из караоке в трущобах доносились попсовые песенки, девочки-подростки в клетчатых школьных юбочках сидели верхом на стене, смеясь и уплетая чипсы, а ксерокс в офисе благотворительного фонда чаще всего зажевывал бумагу именно тогда, когда поджимали сроки. Это тяготило Хелен, у нее не оставалось никаких сомнений, что она настолько обыкновенна, а внешность и происхождение загоняют ее в такие узкие рамки, что даже вдали от дома, где молодой месяц подвешен к небу под другим углом, она никогда не сможет вырваться за пределы своей ограниченной жизни.