– Три выстрела. Неплохая кучность для такой дистанции. Хм. Я доволен. – Хауссман поднял свой стакан. – За непогрешимую точность «Люгера Р08». Знаете, не люблю я эти новые «Вальтеры»…

– Да, если сломается, уже не починить. – Макс чувствовал себя как-то отстраненно, как будто управлял своим телом со стороны: собственные конечности напоминали ему плохо сидящий костюм.

– Точно.

Макс залпом допил свой виски и взглянул на часы:

– Ого! Мне уже пора.

Он небрежно сунул папку под мышку.

– Как идут дела? – поинтересовался Хауссман.

– Прекрасно. Думаю, что в самом ближайшем будущем смогу предоставить вам первые результаты.

– Приятно слышать. У меня было предчувствие, что вы на это скажете? Предчувствие парапсихологического аспекта. Как вам моя шутка?

– О да, вы просто комик!

Хауссман улыбнулся, и Макс вышел из кабинета. А профессор принялся звонить по телефону уборщикам, чтобы те забрали труп.

– Так профессор Харбард в Англии?

– Да, – сказал Балби, – и уже предложил нам свои услуги. Сегодня вечером он будет здесь.

– И вы не посчитали нужным сообщить мне об этом раньше? – возмутился Кроу.

– Не посчитал, поскольку до последнего не был уверен, что он согласится. А две головы, понятное дело, лучше, чем одна.

Взгляд Кроу затуманился и устремился вдаль. На него накатывало ощущение, какого он не испытывал уже целое столетие или даже больше. Ему было жарко, тревожно, а одежда казалась чем-то ненужным, навязанным ему. Должно быть, такой же зуд чувствует змея, собираясь сменить кожу, – как будто она трансформируется во что-то иное, оставляя прошлое позади. Ему нужно было сохранить человеческий облик. Кроу тянулся к этому, как жаждущий тянется к воде, однако понимал, что переломный момент близок и тогда все его стремления примут другое направление – появится новый голод и его начнет тянуть к звериному облику. Значительные области его сознания прекращали функционировать – точнее, не видели смысла в продолжении деятельности, – в то время как другие начинали просыпаться. Очень скоро они резким рывком вернутся к жизни, словно человек, который проспал, не услышав будильника.

Кроу очнулся. Он пришел в обычное уравновешенное состояние, усилием воли принудив к этому свой мозг: так бывает, когда пытаешься вспомнить, куда сунул свои ключи, и надеешься на внезапное озарение. Профессор нервно поправил галстук, коснулся серебряной морды волка на своем кольце, потом достал расческу и пригладил волосы. И окончательно пришел в себя. Это ощущение было похоже на восстановление прежних восприятий, обострившихся слишком уж быстро. Кроу понимал, что близок к провалу, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он уважал Харбарда, но знал, что тот всегда выставлял свои познания напоказ. Если он выяснил столь примечательный факт, как существование Кроу, разве сможет он пройти мимо этого – не рассказав обо всем в какой-нибудь отвратительной статейке, – когда получит достаточные доказательства? Возможно, конечно, что это просто какое-то странное совпадение, но это весьма сомнительно. Харбард должен был обо всем знать. Как там в свое время говаривали скальды? «То, что знают трое, знают все». Так что Харбард способен разоблачить его, Кроу, перед всем миром.

Почему Кроу не хотел, чтобы кто-то узнал о его бессмертии? Ему было известно, что он находится на пороге эпохи, когда одна лишь известность способна притягивать к людям власть и богатство. Это могло бы принести ему положение в обществе, которое позволит сделать очень много добра.

Но Кроу не был заинтересован в том, чтобы делать кому-то добро, – впрочем, и зло тоже. Ему хотелось просто жить спокойно, чтобы его не тревожили, хотелось усмирить суету тысячелетнего существования и анонимно затеряться в толпе. Окружающие его люди превыше всего ценили славу, тогда как Кроу пришел к заключению, что оно того не стоит.

Известность предполагала, что тебя будут преследовать, проверять, задавать вопросы, изучать, в результате чего в конце концов неминуемо выплывут многочисленные преступления. Бремя, тяготеющее над сознанием Кроу, стало бы слишком велико, и под этой непосильной ношей его захлестнули бы боль и смятение волчьего существования. Помимо этого информация о его бессмертной природе может привлечь внимание посторонних сил. Кроу понимал, что он, скорее всего, не один такой, что каким-то образом могли выжить и другие, и у него не было ни малейшего желания с ними встречаться. Однако, кроме всего прочего, представляя свое разоблачение, он испытывал отвратительное чувство, которое бывает, когда, проснувшись утром с похмелья, вдруг со смущением и досадой вспоминаешь об ужасах, которые натворил накануне вечером; впрочем, то, что испытывал Кроу, было в тысячу раз сильнее. В общем, он знал, что ничего хорошего из этого не получится, причем осознавал это даже не умом, а где-то на уровне тактильных ощущений. Слава была ему ни к чему.

Кроу закурил еще одну сигарету.

– Что ж, тогда сообщите, пожалуйста, профессору Харбарду мои координаты в гостинице и попросите встретиться со мной при первой же возможности, когда ему будет удобно, – сказал он, изо всех сил сдерживая панику.

– Я не хотел ставить под сомнение вашу компетенцию и профессиональные навыки, – извиняющимся тоном заметил Балби.

Кроу уже взял себя в руки и вновь надел маску легкомысленной небрежности.

– Ох, инспектор, я уже много раз пытался вам объяснить: мои профессиональные навыки, как вы выразились, поверхностны и незначительны. Может быть, вернемся в город?

«Вот так, – подумал он, – пора двигаться дальше, уходить и начинать все сначала». Приблизит ли это его к Адисле? Этого Кроу не знал. Пришло время отправляться в путь – в каком-то смысле наступил час его нового рождения. Он возьмет с собой немного денег и кое-какую одежду, а все остальное выбросит. Он не может иметь никаких связей со своей прежней жизнью. Смерти Кроу был лишен, поэтому эффект возрождения ему приходилось создавать самому – через полный и окончательный разрыв с той личностью, которой он был до этого. Итак, с Эндамоном Кроу покончено. Кто будет следующим?

На обратном пути в Стратфорд Балби что-то рассказывал Кроу о планах, о намеченных встречах, о ходе расследования. Профессор не мог сосредоточиться на его словах. В машине он вновь ощутил вкус крови. А еще почувствовал глубинный голод. Налетела гроза; из-за сильного дождя пейзаж за окнами выглядел размытым. Дворники на ветровом стекле, не справляясь со своей задачей, натужно отбивали учащенный ритм, как будто автомобиль был запыхавшимся зверем. Кроу прижался к холодному стеклу, зафиксировав взгляд на искаженной картине проплывающего мимо мира. Балби рядом с ним как бы исчез, шофер впереди тоже перестал существовать. Осознание того, что они люди, личности, индивидуумы, таяло. Исчезало даже их отличие от деревьев и домов. Тот факт, что человеческие существа обладали разумом, не имел для Кроу значения; это казалось ему не важным, словно какое-то незначительное свойство, как то, например, что один куст шелестит под ветром иначе, чем другой. Сейчас для Кроу был важен только нарастающий голод. Он стал видеть в полицейских не людей, а движущиеся модели, которые он мгновенно оценивал. Его сознание уже поглощало их, объединив в одну общую категорию – добыча.