Этот ответ не нравится мне настолько, что я еще какое-то время молчу, не отрываю глаз от белеющей впереди шапки Саливаныча, уговариваю себя, что у нас все в порядке, и мне это почти удается, но тут Ежи тянет меня за рукав:

– Смотрите, а тут, оказывается, до сих пор таблички не поменяли. Вместо «Dominikonu» все еще «J. Garelio»[15]. Это, получается, с девяностого года так и висит?

– С восемьдесят девятого, – механически поправляю я.

У меня на самом деле уже появилась складная, убедительная, просто прекрасная версия, объясняющая все нелепицы разом: сегодня в Старом Городе снимают кино, условно историческое, в смысле, о советском прошлом, а что тележки с техникой и автобусы с массовкой еще не подтянулись, так просто не успели, подготовка к съемке – это же очень долгий процесс.

Но вместо этого я почему-то говорю:

– Пошли быстрее. По идее, Саливаныч вот-вот свернет за угол, на Стиклю. Только не хватало его сейчас потерять.

«Потому что он нас сюда завел, а значит, только он и выведет», – думаю я. Но убейте меня лопатой, если я решусь сказать это вслух.

Мне и не надо ничего говорить. Потому что Каролина берет меня за руку. И Ежи она тоже берет за руку. И ускоряет шаг. Мы едва за ней успеваем, сворачиваем на Стиклю вслед за Саливанычем, вот он, совсем рядом, только бы не обернулся сейчас. Не надо ему оборачиваться, я точно знаю.

Но Саливаныч, слава богу, в своем репертуаре, он несется по Стиклю, вдохновенно размахивая руками, черт знает, что сейчас творится в его замечательной башке, но могу спорить, в отличие от нас, он совершенно точно не обращает никакого внимания на таблички с названием улицы, где черным по белому написано «M. Antokolskio», как до Независимости, потом соседние улицы Антокольскё и Стиклю почему-то поменялись названиями, непонятно, кстати, какой в этом был смысл – помимо задачи свести с ума лично меня, вот прямо сейчас.

Саливаныч сворачивает еще раз, на Жиду, которая тоже больше никакая не Еврейская, а Стеклянный переулок, как раньше, я хорошо помню, и, кстати, пекарню эту я тоже помню, надо же, а. Вроде бы, она была самым первым кооперативным заведением в городе – ну, в смысле, частным, не государственным. Открылась сразу, как только разрешили индивидуальное предпринимательство, чуть ли не на следующий день. Как можно было ее забыть? Мы же все ходили сюда за пирожками, когда в кармане заводилась хоть какая-то мелочь, а наши родители пили тут кофе по воскресеньям, говорили, самый вкусный в городе и ужасно дорогой, по пятьдесят копеек чашка, но он того стоил, если верить маме, мне-то в ту пору любой кофе казался горькой гадостью. Вот сейчас бы его попробовать и оценить… Но нет. Конечно нет. Ни в коем случае.

Саливаныч заходит в пекарню, а я тащу ребят в ближайшую подворотню. В пекарню мы не пойдем. Не дай бог он нас увидит. Только не сейчас. Не надо сбивать его с толку. Если уж Саливаныч по рассеяности не заметил, как закрылась его любимая пекарня и продолжает упорно ходить сюда за пирожками, значит вернуться домой он тоже сможет. По крайней мере, до сих пор у него отлично получалось. И мы вернемся вместе с ним. Сюда же пришли? Пришли. И обратно как-нибудь выберемся.

Мы стоим в чужом дворе, где нам нет, никак не может быть места, и делаем вид, что не слышим, как орут и бормочут за окнами телевизоры. А если и слышим, то не разбираем, что именно они говорят. А если даже разбираем отдельные слова, плевать. Чего только не примерещится троим взрослым людям, сдуру решившим поиграть в детективов, расследующих дело о пирожках с капустой, самых вкусных в мире пирожках – просто потому что у них вкус нашего детства, а мы не вспомнили, не сообразили, в чем тут штука, вот дураки.

Каролина сжимает мои пальцы так сильно, что завтра наверняка появятся синяки. Это означает, что Ежи, в которого она вцепилась другой рукой, думает: «Какого черта он так долго не выходит?» Это означает, что я вот-вот увижу, как открывается дверь пекарни, и оттуда выходит Саливаныч, в руках пакет с пирожками, куртка нараспашку, на губах блуждает эта его фирменная отсутствующая улыбка, он разворачивается – все, можно идти.

«Ну, с богом», – беззвучно шепчет Ежи. «С богом», – думает Каролина. А я ни о чем не думаю, мне так спокойней. Я просто иду.

Мы идем.

Мы идем по улице Стиклю, максимально ускоряемся перед поворотом, чтобы ни на миг не терять из виду нашего проводника, об этом сейчас даже подумать страшно, но мы молодцы, успеваем свернуть сразу за ним, оставшись незамеченными, а дальше, на Гарялё, то есть, тьфу ты, на Доменикону, можно понемножку выдыхать, тут уже прямая, до самого дома, и вязаная шапочка Саливаныча белеет в темноте. Какой он все-таки молодец, что ее надел. И вообще молодец. А уж мы какие молодцы, слов нет. И, подозреваю, никогда не будет.

– Фонари снова оранжевые, – вдруг говорит Ежи.

Я молча киваю. Думаю, что все равно лучше бы нам не отставать от Саливаныча, и руки не надо пока разнимать, но это можно не говорить, ребята и сами так думают.

Уже в самом конце пути, на улице Басанавичюса, возле витрины с английскими башмаками Каролина шмыгает носом, я покрепче сжимаю ее руку, и Ежи, наверное, тоже сжимает, не знаю, но точно знаю, что мы не станем спрашивать, почему она плачет, мы и сами почти готовы заплакать от облегчения, глядя на тупоносые разноцветные башмаки, которыми в этой лавке торгуют лет шесть, максимум семь, ее в середине восьмидесятых прошлого века совершенно точно не было, а значит все в порядке, мы снова на своем месте, здесь, точнее, сейчас, дело о пирожках с капустой закрыто, и нет, мы не хотим об этом поговорить.

– Правда же, я красивый?

Смотрит на себя в зеркало. И видит там, надо думать, примерно то же, что Яничка: впалые щеки, вдвое увеличившиеся от худобы глаза, почти бескровные губы, бледный лоб, перечеркнутый вертикальной морщиной. Но ему это, похоже, нравится. Румяный, полнокровный крепыш, он всегда хотел быть худым, глазастым и скуластым, как девочка-анорексичка какая-то, честное слово, смешно.

Ну вот, получилось.

«Все у тебя всегда получается, горе мое, – думает Яничка, – так или иначе, а своего добьешься, ты у меня упрямый».

А вслух говорит:

– Очень красивый.

И, подумав, добавляет для убедительности:

– Если бы я родилась дядькой, хотела бы таким как ты.

Яничек удовлетворенно кивает и откидывается на подушки. Он очень слаб. Даже на такую маленькую радость сил не хватает. И это его, конечно, бесит, но на злость сил не хватает тоже. Вот уж где совсем кранты.

– Ничего, силы скоро вернутся, – говорит Яничка вслух. – А красивым быть ты при этом не перестанешь, прикинь, как круто. Щеки так быстро не наешь, хоть ты лопни!