Меня все чаще и чаще ставят на место, отсылая куда положено, как надоедливого ребенка, которому указывают на его комнату, чтобы он там скрылся. Она нервничает, перебивает меня, присланные главы кажутся ей чересчур субъективными, она опасается моего «штампованного представления» о Румынии.

– Не могли бы вы избегать слов вроде «унылая одежда» и «серые улицы»? И потом, прекратите, работая над книгой, сверяться со свидетельствами Гезы, представьте на минуточку: а вдруг он тоже был осведомителем Секуритате?

Я принимаю сказанное к сведению и замолкаю. Вечером смотрю старые видеозаписи – вот она на бревне, безмолвная, точная. Надя К. разбирает по косточкам невозможное, чтобы овладеть им, перед ней никакая сложность не устоит.

Утром получаю по электронной почте короткое сообщение: «Да! К нашему разговору о Нику Ч. – он никогда не был моим любовником. Пожалуйста, если все-таки станете писать обо мне и Нику, никогда не используйте это слово. Спасибо».

МЕХАНИЧЕСКИЙ ВЫМЫСЕЛ

1981–1989

Вся страна превратилась в съемочную площадку, репетируют без передышки, что репетируют – никто уже не знает, но репетируют. Официальный текст вечно один и тот же, люди словно бы с ним родились. Впрочем, так и есть. Этот текст повсюду: чей-то голос читает его по радио, другой произносит с телеэкрана, его помещают на первой полосе единственной ежедневной газеты. На каждом углу, на работе, на улице и даже здесь, на дружеских посиделках, кто-нибудь воображает себя главным суфлером грандиозного спектакля. Если кому-то покажется, что ты вот-вот начнешь импровизировать, тебе готовы напомнить очередную реплику. Ты играешь вместе с другими актерами-пустышками, они смотрят тебе в глаза и не верят, а когда настает их черед говорить, ты им тоже не веришь. Слова проходят сквозь вас, будто плохой сон, который зацепился за обезумевшие часы и теперь крутится и крутится вместе со стрелками.

Все играют перед двумя Верховными Зрителями – ученым с мировым именем Товарищем Еленой и Вождем вождей. Зрителей этих неизменно радует представление, радует созерцание тела, чьим мозгом они себя считают, и они не устают аплодировать стране, которую задумали и осуществили. Декорации расшатаны, реквизит убогий, в магазинах пусто; на прилавках давно нет ни колбасы, ни мяса, ни сыра, но за час до появления президентской четы там разложат пластмассовые продукты… Высокие гости обмениваются с кем-то рукопожатиями – ведь при этих так называемых внезапных посещениях всегда присутствуют фотографы, – и вот уже гремят овации, а они делают вид, будто удивлены продовольственным изобилием.

Только почему сейчас не зрители аплодируют актерам, а наоборот? В какой момент все перевернулось? Когда актеры стали играть роль зрителей? Или румыны всегда были зрителями, вынужденными смотреть бесконечное представление двух старых притворщиков, двух комедиантов, которые выводят на сцену свою публику? Все путается. Это потому, что люди все меньше и меньше спят: в квартирах очень холодно, согласно новому указу температура воздуха в жилых домах не должна превышать четырнадцати градусов, в школьных классах – пятнадцати. Кроме того, из-за недоедания все ослаблены, голова кружится, никто не может найти дорогу в родном городе, люди блуждают, спотыкаясь, по этому городу-декорации, Бухаресту, который постоянно переделывают и перекраивают.

Потерявшись там, где всегда жили, они подходят друг к другу: простите, а где здесь улица Маяковского? – но никто не понимает, о чем речь. Улицы названы по-новому, имя советского поэта запрещено: сочли, что он слишком отрицательно настроен, еще бы, он же употреблял слово «темнота», а у нас десятилетие света! Кто-то говорит: давай по весне пойдем в такой-то сквер; погоди-погоди, ты, собственно, какой сквер имеешь в виду? – да как же, удивляется он, мы ведь осенью там устраивали пикник… Другие показывают ему на потолок: замолчи, нас подслушивают. Сквер разрушили, он был старый, памятник писателю был ужасный, из прошлого века, скоро на этом месте построят современное здание со всеми удобствами. А церковь, куда мы ходили на Пасху? Ее «переместили» по камешку, она уже не вписывалась в наш город, который скоро станет футуристическим, таким же современным, как города Кореи!

* * *

У нее кружится голова. По утрам, собираясь на тренировку (теперь она сама тренирует детей), Надя думает: и дня больше не продержаться. Стоит открыть рот – и страх, не удержавшись, выплеснется наружу. А если ничего не говорить, если все свести к показу? Например, как надо балансировать. Но и жесты тоже начинают изнашиваться – механический язык, утративший смысл…

Как-то вечером она уходит из зала посреди тренировки. До всемирной универсиады осталось три недели, она не хочет, не может соревноваться без Белы.

– Да что ты так нервничаешь, лапочка, что с тобой! Состряпаешь нам сама, как большая, что-нибудь этакое, и неужели, по-твоему, кто-нибудь заметит разницу? – хихикает Царек. – Достаточно в конце оттопырить попку, вот так, и медаль у тебя в кармане, ну не вредничай, не трепыхайся.

НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

1982

– Перед лицом грозящей человечеству серьезной опасности уничтожения я, Надя, и мы все, румынские спортсмены, вдохновленные политикой социалистической Румынии, выработанной неутомимым борцом за мир и взаимопонимание между народами президентом Чаушеску, сделаем все, чтобы помешать новой мировой войне, обеспечим мир в Европе и во всем мире!

Едва договорив, Надя послушно отступает, пропуская товарища Чаушеску, – так ее научили во время репетиций. И вот уже Вождь вождей стоит впереди нее и приветствует толпу А Мать нации, Товарищ Елена, приближается к микрофону и пылко начинает: «Нам надо уничтожить все ядерное оружие в мире, как мы победили фашизм и прогнали русских, и еще… – она делает впечатляющую паузу, – мы восстановим… мир на Ближнем Востоке!»

Эстраду заполняют десятки девочек, они скачут вокруг президентской четы и громко поют. Надя, стоя за кулисами, ждет, пока ей скажут, нуждаются ли еще в ее услугах.

Могла ли она отказаться от участия в церемониях, устраивавшихся с единственной целью: а вдруг это поможет Чаушеску получить Нобелевскую премию мира? Хотя бы от произнесения этой помпезной речи? – спрашиваю я у историка Луки Л. Отказаться – вряд ли, а придумать что-то, чтобы от нее отказались, – конечно, отвечает он. Точно так же, как и мы, простые пионеры. Если ты во время репетиции два-три раза сбивался, если запинался, никто тебя не удерживал. Наде достаточно было ошибиться, но, наверное, она разучилась ошибаться, задумчиво прибавляет мой собеседник.

За несколько месяцев до этого разговора я послала Наде отрывок, посвященный Вере Чаславской, и, сколько бы она ни уверяла меня, что текст ей нравится, ее дыхание на другом конце провода казалось мне неровным и странно учащенным. Я не отставала: «Надя, вы уверены, что тут все в порядке?» – и в конце концов она еле слышно ответила: «Вам так нравится эта личность… Я понимаю… Вера на самом деле была… героиней».