– Единственный способ избежать недоразумений и всяческих истолкований, – говорит она мне, – не произносить ни единого слова, которое можно исказить. И потому я молчала. Часто.

Жила-была девочка… Я пишу ее историю, главы которой, одну за другой, добросовестно отправляю ей самой. Исполнительнице главной роли и зрительнице одновременно. И она оценивает, судит, хвалит или требует переписать отдельные места. Я пишу ее историю, а она ведет мою руку, иногда заставляя меня поверить, что все было не совсем так или совсем не так, как было, хотя сама-то наверняка знает, как именно было, и я пишу под ее диктовку.

Нам становится трудно вести диалог, я опасаюсь ее реакций, я скрываю от нее фрагменты текста вроде этого, в общем-то вполне невинного, свидетельства румынской журналистки: «Тогда, в восемьдесят шестом, она была не у дел и в некоторой опале, Чаушеску был в ярости от того, что не получил Нобелевской премии мира, и больше в Наде не нуждался. Это было давно, и все были этим сыты по горло. А она для нас оставалась частью другой эпохи, золотого времени… Она иногда приходила в редакцию, мы пили кофе, статей о ней было очень мало, всех интересовали Аурелия Добре и Екатерина Сабо[61]. Ее не выпускали из страны, официальная версия всегда была одна и та же – “нервное переутомление”. Она растолстела, ходили слухи, что она пьет».

А наш ночной разговор как-то вечером, когда я только что дочитала последнюю из многих наводящих ужас страниц, посвященных деятельности Секуритате… Неизменно уклончивые ответы Нади меня не устраивали, я не могла поверить, что она ничему не была свидетельницей, настаивала и, наверное, перестаралась – такое случается при общении с упрямым ребенком. В конце концов она бросила трубку. Правда, тут же перезвонила, но на этот раз как ребенок вела себя я. Очень жаль. Простите меня, Надя.

– Ну скажите, откуда, по-вашему, мне… Я ничего об этом не знаю! Вы вот, разве вы сами можете рассказать, как в вашей стране действуют секретные службы? Что, их методы лучше? Чище? А о Румынии вы теперь небось знаете больше меня, вы собрали столько материала… А известно ли вам, кстати, о том, что почти все большие начальники из Секуритате выпустили после революции книги, битком набитые лживыми как бы разоблачениями? Еще бы, им же хотелось и себя обелить, и теплое местечко в новой власти найти! Вот это вы, похоже, и читаете!

Ладно, она так думает… Но почему, почему она бракует некоторые параграфы? Вроде, например, этого:

Они с Дориной договорились встретиться на Piata Universităti — Университетской площади. Встретившись, они всегда разговаривают спокойно, время потихоньку движется вперед. Цель их встреч – создать для себя островок нормальности, вырваться с улиц, откуда прохожие исчезают, когда со скоростью сто километров в час проносятся черные блестящие машины – едут Товарищ и его свита! Они не хотят уподобляться другим, то и дело вспоминающим безвременно ушедшее: скрепки и миндаль, резинки для волос и кофе… а ты помнишь запах сосисок с кориандром и капустных сармале[62], которые готовили перед Пасхой? а огурцы с укропом из больших бочек, их продавали вон там? а пирожные с творогом, посыпанные сахарной пудрой?., перестань, не хочу я думать про сахарную пудру, нет-нет-нет!

Уже сентябрь, тепло золотистое и мягкое, никакого сравнения с агрессивным зноем предыдущих дней. Надя сидит у фонтана, перед входом в метро кучками стоят студенты, о чем-то болтают. Некоторые поглядывают на нее: ребята не уверены, что это та самая гимнастка, но вдруг она. Четверть часа, полчаса… Дорина не идет. Телефонная кабина занята. На скамейке точат лясы три старушки, одна из них разглаживает ладонью пустой пластиковый пакет, складывает его, как салфетку, которую потом уберут в ящик, потому что салфетка эта так никому никогда и не понадобится. Молодая женщина показывает на Надю пальцем девочке в темно-синей школьной форме. Девочка, которую мать ведет за руку, вяло оглядывается на ходу. Из здания университета выходят другие студенты, приближаются к фонтану, группки разных людей на площади множатся. Все о чем-то говорят… и, наверное, изо всех сил стараются не говорить ни о чем.

Ни о чем не говорить в присутствии малознакомых людей. Впрочем, с близкими тоже. Но ничто никогда не бывает в достаточной степени ничем, и в словах, которые кто-нибудь позволяет себе произнести, безусловно есть намек на иронию. Вроде тех беглых улыбок, какими обмениваются, намекая на запрещенный цензурой смешной роман про двух ужасных Старых Товарищей, – отрывки из него, переписанные от руки (за ксероксами в последние несколько месяцев слишком пристально следят), втихаря передают друг другу. Все толпятся вокруг Дана, а тот пересказывает всем, кто не видел, в подробностях американский фильм «Отчаянно ищу Сьюзен»[63], вчера на рассвете его крутили на одной старой перекопанной парковке.

Надя наблюдает за слушателями. Вот девушка наклоняется прикурить от тлеющей сигареты подруги, под блузкой у нее просвечивает лифчик, и кожа у девушки такая свежая и трепещущая… а она ждет Дорину, которая точно уже не придет, а потом вернется в квартиру, которую делит с матерью и братом, сколько пустых горизонтальных дней, в жизни взрослых не случается событий…

И тут Надя замечает его. Он тоже один, кажется, прикидывает, к кому лучше подойти. Может, он знает этих студентов. Несколько мгновений трется поблизости от какой-нибудь группы, старается влиться, вписаться, но от него не глядя отмахиваются, он боязливо идет дальше, но и там к нему поворачиваются спиной. Растерянное осознание своего крохотного одиночества, ни дать ни взять новичок в чужой пока школе, пес не решается признать, что на самом деле ни с кем здесь не знаком, бродит от одних к другим. Надя встает со скамейки и отходит поплакать, как отходят в сторонку, когда тошнит.

Да что ж я столько выдумываю, как будто она не предоставила мне вполне достаточно свободы!

– К тому же все эти ваши выдумки совершенно неинтересны, – раздраженно говорит она. – Я вам сказала всего-навсего, что меня растрогал бродячий пес, а вы меня изобразили вообще каким-то жалким существом…

– Ну что вы, это такая прекрасная история! – Я уговариваю ее согласиться на то, чтобы я оставила в книге миг повседневной жизни, о котором она рассказала за несколько недель до того, – рассказала, как потрясло ее собачье одиночество.